Эдуард Хруцкий - Этот неистовый русский

— Как так на руках? Молодой чиновник? У вас? Да если осе в губернии на руках ходить начнут? Нигилизм! Да-с, милостливый государь, нигилизм! Сначала неуважение к чинам, а потом… — губернатор повёл рукой у самого почмейстерского носа. — Немедленно пишите прошение о лишении его чиновничьего звания. Немедленно!

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Ступайте прочь!

Почмейстер всё так же спиной заскользил в толпу. Несмотря на мороз, от него, как от загнанной лошади, валил пар.

А между тем противники остались в одних рубахах. Стали стенкой — десять против троих. Петька исподлобья оглядел своего противника. Что говорить, крепок, плечи, грудь выпуклая! Но куда ему… Куда? Петька примерился и с плеча — раз!

Как-то на мельнице заартачилась лошадь, забилась в постромках, так же тогда приложил он ей кулак-кувалду. Та только дёрнулась, да из ноздрей кровь и всё.

Нет человека, который бы от такого удара устоял. Но почему-то вдруг острая боль под ложечкой заставила купца согнуться вдвое. Потом он щекой почувствовал холод снега, и, корчась на снегу, всё никак не мог справиться с комом, катающимся в желудке.

Когда наконец Рогов смог дышать и приподнялся на локтях, то увидел, что четверо его дружков, выплёвывая чёрные сгустки крови, словно слепые, ползают по льду. И эти трое стоят, как стояли. «Ну гады, я сейчас»… Он подполз к шубе, рванул из кармана заветную рукавицу. В ней была заложена тяжёлая свинчатка. Давясь матерщиной, бросился на своего обидчика. Вся злость вложена в удар.

Егор Харлампиев увернулся случайно. Просто решил посмотреть, как дела у младшего брата. По скуле словно кувалда проехала. «Закладка», — обожгла мысль.

Он повернулся, левой рукой отбил в сторону новый удар, а правой, с прыжком, прямо по мясистому подбородку.

Петька, как во сне, сделал шаг вперёд, выплёвывая зубы, и рухнул, звонко лбом ударившись об лёд.

Егор оглянулся. Братья не подкачали. Семь Петькиных подручных лежало. Двое бежали в сторону Смоленска, а вслед им улюлюкал, свистел берег.

Вся Рачевка повалила в роговский трактир распивать выигрыш. Егор, морщась от боли, натягивал шинель. Братья прикладывали к синякам снег, вытирали кровь.

Щеголеватый пристав в гвардейского сукна шинели, аккуратно придерживая шапку, спускался на берег.

Подошёл, малиново звеня шпорами, небрежно руку в белой перчатке к козырьку.

— Господин Харлампиев, — процедил сквозь зубы, — кто позволил вам избивать почтенных граждан города Смоленска? — А голос переливался словно полицейский свисток.

— Это кто же почтенный гражданин? — Егор Харлампиев усмехнулся приставу прямо в лицо. — Этот? — он кивнул в сторону Петьки, которого тащили под руки двое приказчиков. — Этот? — повторил он громче и злее. — Кровосос он. У него в бараках рабочих червивым мясом кормят.

— Вздор-с. Да за такие слова! Молчать!

Шпоры от возмущения зазвенели сами.

— Я вам покажу! Я вас…

— Не пугайте, не надо, господин капитан. Мы, видите ли, не из пугливых, как вы успели убедиться.

Егор повернулся и пошёл к берегу. А вслед ему грозили, неистовствовали шпоры.

Георгий Харлампиев, или, как его звала вся Рачевка, Егор, жил в маленьком двухэтажном доме на самом краю слободы. Но прежде чем начать рассказ о нём, нужно непременно рассказать об этой слободе.

Стояла она на горе, у подножия которой вились ручейки и речушки, вливающиеся в Днепр. Здесь-то и образовывал Днепр свои старицы. Сразу несколько. Лeтом они зеленели тиной, покрывались изумрудной ряской. Водилась в них пропасть раков. Жители слободы таскали их сотнями. У каждого был свой секрет приманки. Со слободы отправлялись раки на рынок. Вот по имени этих-то малоприятных на вид обитателей Днепра и получила своё название слобода.

А кто жил там — понятно. От хорошей жизни не понесёшь на рынок покрытого слизью «гада». Жили в Рачевке мелкие кустари, рабочие-мукомолы, деповцы да обедневшие интеллигенты.

Семью Харлампиевых уважали. Даже самые горластые забулдыги, выйдя из кабака, давились песней у их дома. И только дойдя до угла, продолжали рассказ о том, как шумел камыш.

Жили Харлампиевы бедно.

У Георгия Яковлевича семья была большая — сын, гимназист Аркаша, и три дочки.

Принцип в доме был такой: любой труд, если он честный, достоин уважения.

Сам Георгий Яковлевич, после того как лишился чиновничьего звания, окончил ветеринарное училище, стал фельдшером. Он надолго уезжал в уезды. Аркаша учился в первой Смоленской гимназии, учился хорошо; он знал, что только первые ученики из бедных освобождены от платы за учение.