Иван Акулов - В вечном долгу

К своей норе она не шла, а медленно ползла на брюхе, боясь оставить на снежной корке пролом. Такой след не заметешь.

Нора у ней под корнями березы, в самом лесном захолустье, и приходит она к ней всякий раз с новой стороны. Все тихо, спокойно. Но лиса вдруг повела носом и замерла, только сыроватые черные ноздри ее тревожно вздрагивали. Полежав, двинулась вперед и опять замерла. Нет, она не ошиблась, кто-то был у ее логова. Лисица остаток дня и всю ночь ходила около своей норы, нюхала воздух и беззвучно скулила от боли в сосках и еще от чего-то горестного. И только утром, в призрачном мраке рассвета, решилась подойти поближе. Снег возле родной березы был весь истоптан, а нора под корнями разворочена. Лисица обнюхала выброшенный на снег мох, обнюхала следы и жалобно тявкнула. Закружилась, заметалась в отчаянии и снова тявкнула, уж совсем слезно. Потом она весь день металась по лесу, пока не занесло ее на большую дорогу.

Максим Сергеевич Трошин и Карп Павлович Тяпочкин на колхозном «газике» ехали в Окладин. Председатель спешил на заседание бюро райкома, а бригадир колхозных строителей как-то пронюхал, что в райпотребсоюзе появилось кровельное железо, скобы и гвозди ходовых размеров, надеялся первым нагрянуть в склад.

Дорога обледенела и сплошь затянулась полоями. Колеса машины в глубоких колдобинах буравили перед собой мутную воду, а мелкие, как блюдечко, лужицы напрочь расплескивали, обдавая придорожные снега грязной жижей. На разбитой и черной дороге худую, облинявшую лису заметили только тогда, когда она оказалась перед самим радиатором машины. Гибель зверька все приняли близко к сердцу и до самого города ехали молча.

У райкомовского крыльца Трошин наказал Тяпочкину к пяти вечера пригнать машину к райкому и стал очищать сапоги о деревянную решетку.

Заседание расширенного бюро уже началось, когда Трошин вошел в притихший зал заседаний. Сзади, как назло, свободных мест не оказалось, и председатель из «Ярового колоса» вынужден был пройти вперед. Капустин, блестя свежевыбритой головой, неодобрительным взглядом проводил его до самого места и погрозился хмурыми бровями. С трибуны держал речь Иван Иванович Верхорубов. Он, как всегда, сухо тер свои руки, будто мыл их, остро глядел в зал и говорил, находясь в очередном ударе:

— Наш героический народ совершает новые подвиги. А вот некоторые из нас, дорогие товарищи, сугубо потребительски смотрят на государство, игнорируют его интересы, забывают о своем великом долге перед родиной. Государство всем колхозам, слышите, всем колхозам дает ссуду на капитальное строительство. И в некоторых колхозах, я говорил уже, умело используют средства. А возьмите вы «Яровой колос». Верно, в нем плохо использовали зиму для заготовки леса, создали свою строительную бригаду, поставили пилораму. С виду хорошо. Но с виду. — Верхорубов погрозил кому-то длинным пальцем и, перекатывая острый кадык под выбритой гусиной кожей, выпил стакан воды, промокнул губы платком, продолжал: — На деле в «Яровом колосе» руководители колхоза идут на поводу у малосознательных элементов. В колхозе надо строить коровник. Виноват, коровник у них выстроен. Надо строить свинарник, овчарню, склад, сушилку, а там рубят дома. Слышите, на государственную-то ссуду, выданную колхозу, строят дома колхозникам. Считаю — это антигосударственный подход к делу. Дурной пример, говорят, заразителен. Увлеклись строительством домов в «Коммунаре», «Авангарде», «Пути вперед». Здесь, я думаю, нам нужно крепко ударить по собственническим тенденциям. Мы не ударим — нас сверху ударят. И ударят не кое-как. И надо ударить.

Верхорубов собрал свои бумажки, подровнял их на ладони и не спеша сошел с трибуны. На сухих, впалых щеках его рдел слабенький румянец.

Слово взял Виктор Сергеевич Неупокоев, недавно выдвинутый из агрономов председателем большого колхоза «Авангард». На трибуне он по-домашнему спокойно снял очки, протер их платочком, но не надел, а положил на кромку трибуны. Потом смигнул с глаз усталость, пожевал губами:

— Лошадь из-под палки далеко не увезет. А ты, Иван Иванович, сам ходишь под страхом палки и над нашим ухом похлопываешь кнутом. Иван Иванович забыл, что все мы, и руководители и рядовые колхозники, по одной доброй воле впряглись в наш нелегкий колхозный воз, и перестань, пожалуйста, стращать нас, да и себя тоже какими-то ударами. Не они нас держат и ведут в упряжке. Верь мне: если понадобится, я умру в борозде, но от своей лямки не отпущусь. Извините, может, я не так складно начал — я ведь не люблю выступать… — Неупокоев давил в себе волнение, машинально надел очки, но тут же снял их, опять положил на кромку трибуны и продолжал ровным, неторопливым голосом, без всяких жестов: — Ты, Иван Иванович, часто, очень даже часто употребляешь такие слова, как родина, народ, долг и другие высокие для меня слова. Я слушаю тебя и думаю: ведь и произносишь, ты их не для того, чтобы поднять меня, а принизить. Давишь ты меня ими. Я понимаю, тебе хочется, чтобы я оробел, онемел перед ними. И верно, было время — и робел и немел. Но зло твое не в том, что ты в испуге держал меня, а в том, что подрываешь во мне веру в эти святые слова. Ты пользуешься ими так же легко, как носовым платком. А ведь эти слова, Иван Иванович, вот где, подле сердца лежат у каждого из нас. Хочу я теперь одного, Иван Иванович, чтобы ты правильно понял меня и не обижался на мою критику…