Иван Акулов - В вечном долгу

Поздно, близко к полночи, выйдя из клуба, Капустин и Трошин, не сговариваясь, остановились на крыльце, глубоко и неутомимо вдыхая прохладный воздух, охмеливший их своей свежестью, ночным настоем остывшей земли, гари, близкого зазимка.

— Поверил бы народ в то, что мы начали, — сказал Капустин и вдруг понял, что ни о чем не надо сейчас говорить. Совершилось большое событие и в жизни самого Капустина. Пусть все отстоится хотя бы до утра.

— Не уезжай домой, Александр, — попросил Трошин Капустина. — Опять мы вместе — к этому ведь привыкнуть надо.

— Что ж, хлеб-соль — дело отплатное. Веди. Угощай. Прямо против крыльца, чуть выше пожарной каланчи, коченел рожок-месяц. И в небе густая россыпь ярких звезд — зачерпнешь пригоршнями. Слышны голоса уходящих из клуба. Где-то заскрипели ворота и сонно брехала собака. Две девчонки, сбежав с крыльца, схватились за руки и со смехом пошли по улице, а пройдя немного, остановились вдруг и запели мягкими грустными голосами:

— Давай пройдемся, — предложил Капустин и кивнул на дверь клуба. — Курят махру, самосад — подышишь, будто чумного зелья напьешься.

Они вышли на берег Кулима и долго стояли молча, каждый думал о своем. А на воде с печальным блеском качалась зыбкая и дробная дорога, брошенная ущербным серпиком месяца наискось от берега к берегу.

— Я, знаешь, Максим, частенько о чем думаю? Гляжу вот так-то вокруг и думаю: сколько же силы, упорства, мужества, терпения понадобилось нашим прадедам, чтобы обжить, обиходить и обладить все эти места. Уже только по одному этому мы не можем, не имеем права плохо хозяйствовать на земле.

— Слава богу, хоть поняли это. А то ведь и говорить-то, что плохо хозяйствуем, нельзя было. А как же лечить эту боль, если о ней и упоминать запрещено?

— Но ты, дорогой Максим, не забывай, среди нас много еще людей, что никаких ошибок не признают. Не было никаких ошибок. Не было — и нет.

— Да пусть и не признают. Существо дела от этого не меняется.

— Упрощенно, дорогой друг Максим, глядишь на жизнь. Думаешь, сверху нам указали, и мы сразу сделались хорошими? Шутишь. Так не бывает. Я вот поехал к вам и говорю членам бюро: пусть дядловцы сами себе изберут своего председателя. Не повезу я им варяга. Поднялся Верхорубов — и на меня. А ведь он не один, Верхорубов-то, кому по душе старые порядки. Понял?

Когда они поднялись в улицу, деревня уже спала глубоко и безмятежно, решительно не подозревая, что те, кому поручено думать о ее жизни, думают и будут думать неусыпно.

А жизнь на изломах сложна и запутанна.

Под чьими-то тяжелыми шагами крякнули и заскрипели примерзшие половицы сенок, чья-то непривычная рука ткнулась в дверь и стала шарить сбоку. Глебовна замерла, насторожилась. Вдруг из темноты сенок во всю пасть широких дверей дохнуло стужей и паром, через порог, склоня голову под притолокой, перешагнул Максим Сергеевич Трошин. Он снял рукавицы, шапку, поздоровался. Пригладил горбушкой ладони усы — туда и сюда.

— Гляжу, у Глебовны огонь. Дай, думаю, заверну.

— Милости просим, Максим Сергеевич. Гостенек ты нечастый. Проходи. Присаживайся. — Глебовна подвинула председателю табурет, сама села по другую сторону стола, без надобности поправила на столе скатерть. Глазом прицелилась к гостю.

— Значит, живешь?

— Да ведь куда денешься, коль бог не прибирает!

— Ну вот здорово — «бог не прибирает»! Да тебе сейчас жить да жить. Кстати, сколько тебе лет, Глебовна?

— Не свататься ли пришел, окаянный народец?

— Куда уж мне.

Оба засмеялись.

— Мне, Максим Сергеевич, в самый женский день шестьдесят стукнет.

— О-о, десятка два еще можешь бегать.

— Чтой-то многонько даешь.

— Меньше нельзя. Избу вот тебе срубим новую.

У Глебовны в уголках рта собрались горькие морщинки. Она тяжелой ладонью погладила скатерть и сказала, не глядя на гостя:

— Не верю уж я, Максим Сергеевич. Я вижу, у тебя какая-то нуждишка ко мне. Говори прямо, без посулов. Что там…

— Нужда есть, Глебовна, то верно. Но о ней после… Значит, веры моим словам у тебя, говоришь, нету?

— Да как тебе сказать… Верю я тебе, Максим Сергеевич, как дядловскому мужику. А ты ведь еще председатель. Давай-ка не задабривай ты меня словами.

— Ты, Глебовна, верила, что с тебя никаких налогов не будет?

— Не шибко.

— Сняли налоги? Сняли, спрашиваю?