Иван Акулов - В вечном долгу

Только милая широкая походка сегодня не та: какая-то осевшая, видимо, притомился он за трудную дорогу от Окладина. Она рассмеялась и так с улыбкой на бледных губах встретила Луку Дмитриевича: была рада своему обману.

— Пасешь?

— Как видите.

— Плохо пасешь.

— Увольте.

— А смех какой тебе? Дурочка ты, Клавка.

— Была б умная, коров не пасла.

— То верно. Хм. Ты, Клавдия, письма от Сергея нашего получаешь?

— Получаю, Лука Дмитриевич. — Клава перестала улыбаться и смотрела на него своими продолговатыми глазами, освещенными из глубины спокойным ожиданием. Лука Дмитриевич даже замешался немного под этим ровным пытливым взглядом и выругался про себя: «Чертовка, глазищи у ней, как сверлы. Ты, Лука, дурачок-то, а не она. Стоишь вот, будто провинился перед ней. Не в свое дело я встрял…»

— Вчера письмо получила, Лука Дмитриевич.

— Клава, я к тебе по-отцовски. Жалеючи, так сказать, тебя. Обманывает тебя наш Серега, язви его душа. Обманывает. Жениться он собрался там. Вот погляди, пожалуйста, здесь он со своей невестой. Хм.

Лука Дмитриевич достал из внутреннего кармана фотокарточку и, не отдавая ее в руки Клавки, ползал по глянцу толстым и выпуклым ногтем:

— Видишь, полюбовно они стоят. Она чуточку пониже, как и полагается. Моя Домна говорит, что они даже обличьем-де схожи. Вроде бы — нет. Не заметно. А может, и смахивают на самом-то деле. Тогда уж между ними любовь да совет навечно. Она хороших родителей: отец городом командует. Такие во всем государстве по пальцам сочтены.

— Она городская, видать, Лука Дмитриевич?

— Какой разговор.

— А мы с Сережей деревенские. Значит, сходства у нас с ним больше. Мой будет Сережа-то. Узелочек у нас с ним завязан, Лука Дмитриевич. Не развязать теперь.

— Гляди, Клавдия, сама. Я, как старший и как родитель, предупредил тебя. Веры особенной его словам не давай. А то у вас что-нибудь выйдет, а мне краснеть за вас. Я все-таки не какой-нибудь там Тяпочкин. Меня за вас еще и в районе тряхнуть могут. Гляди. Хм.

И опять оставшись одна под гнилым осенним небом, Клава думала свою думу, только уже без слез. Не было у нее слез.

Вечером Матрена Пименовна, давно замечавшая перемены дочери, подступилась, было к ней с расспросами, но Клава отмахнулась и начала одеваться, горячечно смеясь:

— Ой, мамочка, я совсем забыла… Лиза Котикова заказывала меня. Платье новое ей купили. Хвастать, видимо, будет. Ха-ха.

Клава неслышно подошла к матери, припала воспаленными губами к ее сухой шее и, чтобы не разрыдаться, выбежала из избы.

Дальше жить невозможно. Уйти от позора ей представлялся один выход: наложить на себя руки. И она избрала этот путь, облюбовав омута под Чертовым Яром. Там только прыгнуть: плавать она не умеет, а крик ее ни до кого не долетит. Надо заставить себя только прыгнуть. Прыгнуть легко.

Выйдя за ворота, она постояла под воротным козырьком, кусая конец головного платка и ощупывая рукой свой тугой живот. Ей все еще не верилось, что она никогда-никогда больше в жизни не увидит свою мать, не услышит ее строгой ласки. Как же это?

Вдруг возле огорода зачавкали, приближаясь, чьи-то шаги, и тут же из темноты вышла черная фигура и прильнула к освещенному изнутри окну. Клава узнала Лизу Котикову.

— Лиза, я здесь вот.

— Клавка. Ты кого тут выстораживаешь?

— Дурно мне что-то Лиза. Ой как дурно. — Клава одной рукой обняла подругу за шею и прижалась пылающей щекой к ее прохладному, окропленному дождем воротнику. От волос. Лизы пахло одеколоном. Клава отпрянула и наклонилась, ожидая, что ее сейчас же вырвет. Громко проглотила слюну.

— Клавушка, а груди болят у тебя?

— Болят.

— Что же ты наделала, Клавка?

— Пропала я, Лиза.

— Это тогда, с весны?

— Тогда.

— И подумай-ка, до сих пор таилась. Железная ты.

— Мать, по-моему, догадалась?

— Мать небось на второй же день догадалась. Разве такое от матери скроешь, Клавка? А он что?

— Он и не пишет. Боится, наверно.

— Кобель. Все они кобели. Им только полакать. Клавка…

— Я, Лиза, пошла вот…

— Куда?

— К Чертову Яру.

— В уме ты, дура! Разве от этого топятся. Ой, дурочка! Если б все топились, так и людей бы на белом свете не было. Ой, глупая. Пойдем к нам. Все обсудим. Я за тобой же шла. Отец с матерью в Фоминку ушли — у папки брат именинник. А мне одной и скучно и боязно. Пойдем. Я, кажется, что-то придумала.

В горнице, сплошь застланной туго натянутыми половиками, горела теплым желтоватым светом семилинейная лампа. На потолке от стекла несмело помигивал светлый кружок. У ножки стола, спрятав морду под мягкой лапой, спал белый кот. Было тепло, тихо, покойно, и к Клаве вновь вернулось неукротимое желание жить, дышать и видеть, что делается на белом свете. И лампа с закопченным стеклом, и кот, ворожащий непогодье, и круглая плетенка из белых ниток на столе — все вдруг приобрело для Клавы какую-то особую значимость, будто она после долгой разлуки вновь увидела родной мир, который уже отчаялась когда-либо увидеть.