Иван Акулов - В вечном долгу

Пробегавший мимо по дороге мальчишка с готовностью полез в церковную ограду через козий ход, пролом в кирпичной стене, и предстал перед колхозным агрономом, задирая нос и смешно сюсюкая щербатым ртом:

— Сего, дядеська?

— Знаешь, где кладовщик живет?

— Знаю.

— Зубы-то где у тебя?

— Повыпали. Всера ессе один выпал. Молосьные они.

— На вот, и позови кладовщика. С хлебом, мол, приехали. Живо.

— Спасибо.

Мальчик сунул в карман пальтишка конфеты и, вскидывая высоко пятки, того и гляди сунется носом в снег, побежал туда же, к козьему лазу, и скрылся за оградой. Мостовой и Дорогина посмотрели ему вслед, оба улыбнулись и оба подумали об одном и том же.

— Люблю я этих пацанов, честное слово, — сказал Алексей. — Так бы, кажется, и бросился с ними взапуски.

— Я это уже заметила, — отозвалась Клава. — И вчера у Заготзерна так же вот. Ты о чем-то поговорил с ними и ушел в контору, а они тебя караулили, ждали. Я даже позавидовала тебе. Жена твоя, Алексей, будет рада, что ты любишь детишек, и народит их тебе: раз, два, три, четыре, пять. — Клава смеялась и считала рукой будущих детей Мостового, указывая их рост. — Может, меня в няньки возьмешь. Я бы пошла. Что?

— Я не буду жениться. Вообще не буду.

— Ой, уморил. Все вы так говорите. А потом подшибет какая-нибудь — и поплыл с лапочками. Кажется, подшибла уже. Ха-ха!

Из-за угла вывернулся Лузанов и коротким холодным взглядом срезал смех Клавы, степенно зашел на крыльцо, загремел тяжелыми затворами.

— Ты бы шла домой, Клава. Мы как-нибудь с Лукой Дмитриевичем двое. Замерзла ведь. Иди. И лошадей я отведу. Все равно по пути мне.

— Нет. Я уж до конца. Обогреюсь пока в конторке у Луки Дмитриевича.

— Проходи, погрейся. Только у меня там плохо топлено.

В склад Клава вошла первой и сразу повернула влево, где прежде был алтарь, а теперь отгорожена тесом каморка для кладовщика и его немудреных бумаг. Только она закрыла за собою дверь, как сразу почувствовала, что лицо и руки у нее сильно опухли и отяжелели на морозе.

Она бросила свои рукавицы на высокий подоконник и обхватила студеными ладонями железную трубу печи. Труба была еле теплая. Пахло керосином, золой, пылью, мышами, кожей, и Клаве захотелось уйти, но она не могла этого сделать: когда еще перепадет случай поговорить с Лукой Дмитриевичем, неизвестно.

А поговорить непременно надо. Более двух месяцев Сергей не пишет ни слова, хотя ее письма аккуратно уходят к нему и не возвращаются. Отчего же все так складывается? Кто виноват тут? Не сама ли она, Клава? Или еще какая-нибудь? Клава не может больше жить догадками. Лука Дмитриевич должен сказать ей что-то. Она предчувствует это.

С тех под как Лука Дмитриевич вернулся из поездки к сыну, Клава, издали и мельком встречаясь с ним, перехватывала в его взгляде что-то скрыто-враждебное: пройдет она мимо и всегда испытает такое чувство, будто миновала какой-то удар. Может, она ошибается: ведь Лука Дмитриевич со всеми таков, тяжел, неприветлив. Нет, не ошибается. Он что-то знает и что-то должен сказать ей.

Лука Дмитриевич, приняв хлеб, зашел в свою конторку и, присев к колченогому столишку, негнущимися пальцами достал из нагрудного кармана химический карандаш, сделал какую-то запись в обтрепанной тетради, валявшейся на столе.

— Замерзла, говоришь?

— Замерзла, Лука Дмитриевич. Никак не отойду.

— Хм. Что-то, Клавдия, я хотел сказать тебе, и вот убей — вышибло из памяти.

— Что, Лука Дмитрич? — Девушка вся встрепенулась навстречу ему и неосознанно подсказала: — Что-нибудь о Сереже?

— Верно, Клавдия. О нем. Когда я был у него, так он сильно просил меня — а я, видишь вот, позабыл, — просил, чтобы я поговорил с тобой. Хм.

— Слушаю, Лука Дмитрич. — Она подошла к столу и заглянула прямо в светящуюся искорку его зрачков — он отвел глаза. Умолк, без нужды мусля заскорузлые пальцы и листая тетрадь.

— Учеба у него долгая, трудная… Ты это пойми, Клавдия, долгая. И, значит, устраивай свою жизнь сама по себе. Да и зачем тебе ждать его, губить свою молодость? Он прямо заявил мне, что в Дядлове ноги его не будет больше. А он уж такой, Серега-то, поперечный. Задумал что, изладит. Ты и плюнь. Плюнь. Посуди-ко вот, дело, хоть его же, молодое, а девки-то, девки-то, да разве он устоит против? И черт с ним. Подумаешь, в институте учится. Еще неизвестно, что из этого выйдет. Хм. Муки, не слышала, по скольку собираются дать?

— Мне-то, Лука Дмитрич, он что передавал?

— А вот то и велел передать, чтобы ты, значит, не ждала его. Хм.