Николай Почивалин - Роман по заказу

Буров скупо усмехается, сдвигает, справа от себя, стопу газет и журналов — угол шлифованного канцелярского стекла отколот, отбитая часть снежно серебрится мелкими извилистыми трещинами. Ненароком откусив оранжевый фильтр сигареты, Голованов сердито сплевывает с губ табачинки, давит окурок в девственно-чистой пепельнице.

— Много он мне тут… высказал! И справедливого и несправедливого. А я сижу — губы сцепил. Начну, чувствую, — еще хуже получится. С тем он и вылетел, дверью наподдал. — Буров морщится, какое-то время молчит и признается: — Обидно, Иван Константинович, стало… Сорок лет в партии. Никто на меня никогда кулаками не стучал. За последние годы и вовсе отвык… от такого. Понимаю — нехорошо получилось, не оправдываюсь. Думал уж, извиниться надо — не решил пока: за что?

Голованов закуривает снова, предварительно исследовав мундштук сигареты на прочность; в глазах у него — смешинки, может, несколько смущенные.

— В обкоме один товарищ в таких случаях так говорит: вопроса больше нет. — И деликатно, вроде бы не настаивая, спрашивает: — Андрей Андреевич, если все-таки не секрет: а причина?

— Сорвался, конечно, — просто отвечает Буров. — Старший мой, вы знаете, — на полуострове Даманском… А в среду в областной больнице младшему операцию сделали. Гнойный перитонит. Жена там с ним. Позвонила, говорит — плохо. Тут еще без дождей без этих — муторно. Все в ту же кучу. Пришел домой — один, как кулик на болоте. Начал обед собирать — бутылка-то и подвернулась. Час-другой, думал, забудусь, усну — понадобилось документы в банк подписать. Верно, выходит, зубоскалят: один выпил — пьянка, десять человек, под каким-нибудь предлогом, — не пьянка, а мероприятие. Сейчас-то парень на поправку пошел — вечером с женой разговаривали. А то уж лететь к нему собирался…

Все это Буров произносит на одной интонации, ничего не выделяя — как привык, наверно, и в жизни ничего не делить на свое и не свое. Голованов молча слушает, перегоняя сигарету из одного угла рта в другой, — сдерживая себя, кажется.

— Вопроса больше нет, — повторяет он свою шутку, но теперь она звучит по-другому: жестковато; насколько я понимаю, разговор этот будет продолжен — без Бурова.

— Вопрос есть, Иван Константинович, — не соглашается тот. — Пора это кресло кому помоложе занять. Сколько мог — выкладывался. Отпустите — подобру-поздорову.

— Хорош номер! — возмущается Голованов. — В такой год, в беде — можно сказать, хозяйство бросить! Как же это, Андрей Андреич, а?

Буров усмехается так, будто Голованов сказал несуразицу.

— Не поняли, Иван Константинович. Дезертиром никогда не был. Год, конечно, закончим — сбалансируем. А уж с нового — отпустите. Шестьдесят три скоро. Иные мои погодки — на вечной уж пенсии.

— Ну, до нового-то дожить надо! Тогда и думать будем, — повеселев, с несвойственной ему беспечностью, беззаботностью отмахивается Голованов; и, вероятно, для того, чтобы спять какое-то напряжение, — совершенно неожиданно для меня спрашивает: — Андрей Андреич, а вы Орлова — знали?

Удивлен таким переходом и Буров — на секунду его рыжеватые брови зависают над позолоченными ободками очков; все черты его суховатого лица как бы отмякают, добреют.

— Сергей Николаича?.. Еще бы не знал! Его весь район знал. А я, может, побольше других. Хотя и встречались-то с ним считанные разы. В сорок четвертом в одном госпитале, в одной палате лежали.

— Что — серьезно? — Голованов, по-моему, радуется больше из-за меня — незаметно, совсем по-мальчишески подмигивая и этим же вопросом подогревая Бурова.

— При мне его и демобилизовали. Мо-гучий мужик был!.. Начнут, бывало, белье менять — уж на что ко всему привычные, и то не по себе станет. Живого места нет — весь исполосован! Два раза до этого в госпитале лежал, и опять на фронт. Одно дело, конечно, — молодые были. Другое — что тогда, правда, как на собаках на нас зарастало. А уж с третьего раза — подчистую. Рука у него левая парализована была. Как в палате угомонятся, притихнут, он на койке сядет и давай ее правой, здоровой, как складной метр складывать да раскладывать — все разрабатывал.

— Вспоминали про Загорово? — теперь уже я, жадничая, лихорадочно прикидывая, как бы чего не упустить, начинаю выпытывать у Бурова.

— Эх, еще бы — два загоровца чуть не рядышком на койках! Ночи в госпитале длинные — лежали зимой. Меня-то после нового года привезли, а он — пораньше. Так за одну такую ночь мы, бывало, в мыслях — само собой — на всех загоровских скамейках посидим. Всех щурят в речке переловим!.. Признаться, чудно мне тогда немножко казалось. Молодой мужик, боевой офицер — всю войну под огнем мосты рвал да наводил. А в разговоре — чуть что — про детишек. Про детдомовских. Какие, мол, хорошие пацанята растут. Что вернется — и опять к ним. Про то, что ничего выше-то их нет — детей. Что и война эта — за них же, за детей, за их будущее. Слова, конечно, позабыл, а содержание — точно. Потом-то и я, конечно, понял: правильно все это. А он и тогда понимал, видел — даром что помоложе нас был. Мы ведь тогда, выздоравливающие, чем больше интересовались? С подходящей бабенкой познакомиться. А не тем, что после такого знакомства получиться может.