Николай Почивалин - Роман по заказу

Только что освещенное мягкой, немножко рассеянной улыбкой лицо, глаза Софьи Маркеловны становятся строже, сосредоточенней, словно она к чему-то прислушивается, во что-то вглядывается, — возможно, к себе прислушивается, в себя же и вглядываясь.

— Как все непросто, голубчик… Понадобилось чуть не всю жизнь прожить, чтоб понять, какие это прекрасные, зазывные слова. Понять, что действительно нет другого пути. И что сама я давно иду по этому же пути — вместе со всеми. И что, оказывается, другого пути-то мне и не надо.

Крупно сказано! — так сказывается только самим выношенное, самим выстраданное. Прямая, с могучей копной снеговых волос старуха предстает вдруг в ином, более ярком свете. И путь ее — от ограниченного застойного купеческого мирка — до понимания высоких истин нового грозового века.

— С войны он уже пришел взрослым, бывалым, — продолжает Софья Маркеловна. — Точней-то — война еще шла, его по ранению отпустили. Побитый весь.

— Знаю, Софья Маркеловна.

— А мы не знали. Явился — веселый, бодрый, шутит. Ну, мы обрадовались, сбежались все. Тогда он нам смущенно и говорит: «Вот какая петрушка — назначили меня к вам директором. Примете?» И стоит перед нами — как будто виноват в чем, провинился. И рука его левая, как плеть, висит. Парализованная. Целый год за ним, как пустой рукав, болталась. Потом отошла. Скорей всего разработал: из мужчин тогда у нас он да дядя Вася, конюх, с культей. Вдвоем всю мужскую работу и ворочали: один без ноги, другой без руки. Потом только уже узнали — врачи ему категорически запретили работать. А он дома день просидел — да к нам. Сразу легче стало: и ребятишек кормить получше — нет-нет да чего-нибудь дополнительно выхлопочет. И с дисциплиной, конечно: что Сергей Николаич скажет — закон. Льнули к нему — безотцовщина, не понимают, а тоскуют. Контингент тогда у нас трудный был, сложный — как вон после гражданской, когда только начали. В основном эвакуированные, малышей много. Привозили всяких — дистрофиков, хворых. Вспышка тифа была, двух девочек похоронили. У кого отец на фронте, у кого мать под бомбежкой погибла, кого потеряли. Один ночью вскакивает, кричит — напуганный. Другой потихоньку ворует — научился в скитаниях, пока к нам попал. А то такие — словно зверьки в клетке — убежать норовят. Ой, сколько было всякого!..

Сама удивляясь, Софья Маркеловна качает головой, оживляется.

— С тем же Андрюшей Черняком — сколько мы с ним побились все! А Сергей Николаич — побольше других. Доставили его к нам в сорок третьем, с поезда сняли. Ну шпаненок и шпаненок! Оборвыш, грязный, озлобленный — разве что не кусался. Два раза из-под Пензы возвращали. Все к своей мамке на Урал хотел. Которая так и не нашлась… Хороший-то человек какой получился!

Из крашеной деревянной рамки, над тахтой, чубатый летчик, незаметно подмигивая, подтверждает: «Было такое, мужик, было!» Тот, второй — над пианино, кажется, отвернулся от нас. Все, о чем рассказывает Софья Маркеловна, их благородию неинтересно, свою жизнь он, конечно, начинал не так. Неизвестно только — чем кончил…

В гостинице — самый разгар вечерней жизни. До отказа заполнен буфет; по коридору — к умывальнику и обратно — с полотенцами и пластмассовыми мыльницами снуют командированные обоего пола; облокотившись на подоконник, огненно-рыжий парень и жгучая брюнетка — влекомые, должно быть, друг к другу по закону контраста — обмениваются начальными любезностями; из полуприкрытых дверей номера с жестяной тройкой доносится темпераментный, с грузинским акцентом голос и, следом, взрывы хохота…

Параметры моего номера: мой рост — в длину, и чуть меньше — поперек; в длину поставлена кровать с продавленной сеткой, поперек — рассохшийся письменный стол с лампой под прожженным, из вощеной бумаги, абажуром. За тонкой перегородкой кто-то уже завидно похрапывает.

Открываю альбом, разглядываю сначала фотографии. Вот, кстати, и та, о которой упоминала Софья Маркеловна, — физзарядка во дворе. Ребятишки в длинных, до колен, трусах — такие шили и носили до войны; на переднем плане, чуть постарше их, паренек в широких штанах и белой майке, навсегда застывший с раскинутыми, словно в полете, руками. Вот опять он — на берегу реки, присевший на корточки и облепленный теми же ребятишками в пионерских галстуках. Фотографии воспитанников детдома, ставших врачами, научными работниками, преподавателями, под некоторыми пометка: погиб в Отечественную войну. Мелькнуло и снова вернулось знакомое лицо чубатого летчика Андрея Черняка; тут он еще старший лейтенант, немного важничающий, напустивший на себя эдакую суровость, — сменив три звездочки на одну большую, майорскую, он опять станет веселым, улыбчивым.