Виктор Савин - Чарусские лесорубы

— Это чья делянка? — спросил Багрянцев, подходя к двум женщинам, обрубавшим топорами сучья с густых, мохнатых лесин. Женщины оглядели незнакомого человека в ладно скроенной военной шинели, с воротником будто из заснеженного каракуля и в такой же папахе.

— Тут Хрисанфов пластает лес, — сказала небольшая худенькая работница, вонзив в Багрянцева острый взгляд поразительно черных смолянистых глаз. — Этот леший Хрисанфов как зайдет в делянку, так чисто медведь наворочает лесу. Никак за ним не поспеваем. А лесины, поглядите-ка, ровно в шубы закутаны.

Помолчав, женщина спросила:

— А вы не новый ли мастер наш?

Багрянцев ответил утвердительно. Черные глаза ее потеплели.

— Чтой-то вы пошли в лес в шинели? Тут убродно. Вы бы хоть полы-то подобрали, подоткнули за ремень. Пошли бы к начальнику, Степану Кузьмичу, он бы выписал вам спецовку. А так-то разве дело?

К полудню в лесосеку на розвальнях привезли термосы со щами, котлетами, кашей и чаем. Развязав чересседельник и кинув лошади охапку сена, толстая повариха ударила в железную доску, висевшую под елью, и начала распаковывать чашки, ложки, поварешки. Из всех делянок к походной столовой потянулись люди. Чашек не хватало, и за ними образовалась очередь: один сидит ест, держит дымящуюся посудину на коленях, а двое стоят рядом и глотают слюнки.

Утром Николай Георгиевич пошел на работу не позавтракав. Не было аппетита. А в лесу, занявшись делом, он и совсем забыл, что существуют завтраки, обеды. И вот только теперь, стоя возле подводы с термосами и буханками теплого хлеба, он по-настоящему ощутил, что такое голод. А повариха, отпуская обеды своим постоянным клиентам, нового мастера будто и не замечала.

Подошли две женщины-сучкорубы из бригады Хрисанфова. Черноглазая — звать ее Манефа Саранкина — вскинула взгляд на Багрянцева, потом сказала поварихе:

— Дуняша, что же ты не кормишь нашего нового мастера?

— Накормлю, всех накормлю, — ответила повариха. — Посуды не хватает. Не в шапку же наливать.

— Налей ему в мою миску.

— Я подожду, пускай рабочие сначала поедят, — сказал Николай Георгиевич. — Мне не к спеху.

— Наливай, наливай, — настояла на своем Саранкина, отыскала в посудном ящике эмалированную мисочку и сунула поварихе.

— Ты же, Маня, никому не давала свою посуду, — сказала не то с обидой, не то с укором раздатчица обедов.

— Но ты посмотри — этот человек военный. Еще шинель не успел скинуть. Разве таких не должны мы уважать? У меня свой такой погиб на фронте.

Подхватив из рук поварихи наполненную горячими щами миску, Манефа поднесла ее Багрянцеву.

— Кушайте, не знаю, как вас звать-величать… Ага, Николай Георгиевич. Ну вот ешьте на доброе здоровье. Садитесь вон на бревнышко. Сейчас я подам вам хлеб.

Мастер с жадностью принялся за еду.

«Вот спасибо этой доброй душевной женщине!»

Вскоре на Моховом Багрянцев стал своим человеком. Поселок — не город, лес — не бульвар. Тут люди сближаются, узнают друг друга с первых же дней. И когда Николай Георгиевич облачился в стеганую ватную фуфайку и такие же брюки, он уже почти ничем не отличался от всей прочей трудовой братии.

Но Манефа выделяла его из всех мужчин. Она вечерами приносила ему в кринке парное молоко, по субботам мыла в его каморке пол, окна, вытряхивала постель, взбивала сплюснувшийся в лепешку сенной матрац. А кончив уборку, садилась на табуретку отдохнуть. Иногда сидела час, два, три. Все собиралась уходить и никак не могла подняться с места, в упор смотрела своими смолянистыми, обволакивающими глазами на Багрянцева. Вначале он терялся, не выдерживал ее взгляда, лез в карман за бумажником и спрашивал, сколько нужно заплатить ей за труды. Она отмахивалась от денег и говорила: «Потом, потом рассчитаетесь». И, вздохнув, уходила.

Начальник участка Ошурков в первые дни тоже было зачастил к новому мастеру. Однажды пришел вечером навеселе. Вытащил бутылку из кармана, поставил на стол.

— Вот лекарство от всех хворей и бацилл.

— Что это? — удивился Багрянцев.

— Это, брат ты мой, лесная сказка, северное сияние и тому подобные красоты, без которых тут человеку жить невозможно. Не понимаешь? Давай-ка стаканчик да корочку хлебца. Это же, черт возьми, спиртус, древеснус, глюкозус.

— Древесный спирт? Так им же отравиться можно!

— Ну-ну, не пугай. Ни один еще грешник ноги не протянул от «лесной сказки». Продукция особой выработки.

Пить с Ошурковым Николай Георгиевич наотрез отказался. Начальника участка, бывшего уже на взводе, это не очень огорчило. Он плотно уселся за столиком и не спеша, сквозь зубы, тянул из стакана ядовитую влагу. После, когда у Ошуркова отвисла толстая нижняя губа, он поднял водянистые глаза на Багрянцева.