Владимир Крупин - Спасенье погибших

— Ограничивать не собираюсь, но средства держу на черный день.

— Пока, значит, у тебя белый день. Ничего, со мной сойдешься — тут тебе и черный.

Часто обращаются ко временам детства и юности. Росли в одном селе. (Прописать село, историю. Коротко сегодняшнее. Почти у всех газовое — ОГВ — отопление, дети по воскресеньям. Избы все больше превращаются в дачи, даже внешне, у всех террасы.)

Вспоминают дружным дуэтом:

— Поп был, раскулачили.

— Да, ночью сад весь, сад жалко, купоросом облил, отравил.

— А налоги, ясно! — Баба Настя старается оправдать негативные явления. — Всяко было. Аришу Бессчастнову помнишь? Староста, ставни закрывала, боялась — обкрадут. Корзинами деньги таскала. Сняли со старост — и закрываться не стала. Денег у нее было невпросчет. Может, и болтали, — заканчивает баба Настя.

Тихон Алексеевич многое в церкви осуждает.

— Я человек верующий, со стариков крепость взял. Они бы много не похвалили. Как это — поп на машине едет. Церковь тоже надо дровами отапливать, завели котельную, стены долбили. А освещение? Счетчики аж гудят, столько люстр. Нет, освещаться свечами, сколько поставят, столько и свету, а тут — сияет казенщина, свету много — веры мало. И много их! Кадило носит отдельный человек, под ногами мешается — и сыт.

— Да, работы-то им хватает. Вчера заходила, Борису три года, так враз трудятся, справа от входа отпевают, слева крестят, в середине венчают. Нет, они зря хлеб не едят.

Переходят на жгучую современность.

— Машины носятся туда-сюда, вчера опять авария. Пустые столкнулись, оба насмерть. Пустые! Дым возят.

— Да вообще вся жизнь стала кака-то комиссионная! — поддерживает огоньком баба Настя. — Вот ты воевал, а за что воевал? И в плен сам попал. Поди, победитель, выпей фронтовые сто грамм, вернешься с победой? Или там поляжешь?

— У нас, Настя, так: плох руководитель — его сместили, нам говорят, что был плох, все дела запустил. Мы и сами видим и видели, что плох. И на него, плохого, все списано, и сердиться не на кого. А дела надо поправлять? Надо. Ремень подтянули, пошагали. Шагаем в ногу — цены растут, жить лучше и веселее. Начальник все лучше и лучше, рапорты ему шлем, он нам награды. Живем — прилавки пусты. Очнулись — мать конташка! Ведь опять плох. Зреет недовольство, низы жить по-старому не хотят, приходит новый. Мажет дерьмом предшественника, мы подпеваем, опять надеемся. Верим. В торжество. Хлопаем. Голосуем. Графики лезут под потолок, проценты скачут. Время идет, опять чувствуем — не то. Но поздно. Начальнику внушили, что он нас всех озарил и обогрел. А мы, такие-сякие, не чувствуем, не уважаем, за анекдоты взялись. Где враги? А мы и есть враги. Сажать! Одних посадили, дело не идет, прилавки пусты. А, говорят ему подпевалы, это, ваше величество, были явные враги, а есть еще тайные. Начинают искать. Кто враг? А тот, кто задницу не лижет. И этих взяли. И еще. Остальным велели думать, что они счастливы! А раз дали счастье, то надо жить и помалкивать.

Баба Настя засыпает за столом, вздрагивает от стука кулачка Тихона Алексеевича по столу и неожиданно, будто это и видела во сне, говорит:

— Помнишь, колодец был у Истобенских? Ведь почему такая вода? Дом большой, постояльцев пускали. А денег не брали, говорили, чтоб бросали полтину серебряную в колодец. Воду правили. То и ходили на их колодец со всей деревни. Сейчас ни серебра, ни воды. Молодежь, какие она заботы видывала, у всех зубы крошатся. Вода вся в хлорке, желудок травят. Вроде и живые люди, а жизни в них нет, вялые. Я ох огонь была!

— Да ты и сейчас еще!

— Ну уж! Костыль в угол поставлю и забуду. Чувство есть, а голова не работает. — И неожиданно: — А Гребешкина помнишь? С Балашихи в коллективизацию приезжал, наганом махал. Вот время было: руки подняли — человек пропал. Такой ли псих был: схватится за наган — у кого и язык отнимался. Овес не сеять, сеять гречку. Гречку не сеять, сеять другое. Коров держать — коров не держать. Где гречка, где овес, где лошади и коровы, где? Одни мопеды.

— Я диабетчик, так надо еще доказать, что диабетчик, тогда дадут килограмм. А пока за ним ходишь, еще сто болезней наживешь. А есть начальники — захотел креветок, и привезли. Чего там у креветки, одни глаза да усы, а деликатес. Наловят рыбы, усыпят, а креветок сохранят. Два класса, Настя, два класса: один ворочает, другой голову морочит. Кто морочит, тот больше получает. А мы, Настя, ходячие бревна, руки поднимаем да в ладоши хлопаем, живем вслепую.

— Бабы все виноваты, — говорит баба Настя. — Сами все извертелись и мужиков закрутили.