Владимир Тендряков - Омега

Ударили первые капли по палубе. Пассажиры повалили вниз, под укрытие.

В это самое время мы увидели, что по озеру, среди гуляющих волн двигаются… байдарки. Какие-то туристы, такие же, как мы, путешественники, только, быть может, более решительные, более независимые, прикрывшись плащами, спокойно помахивали двухлопастными веслами. Их настигал дождь.

Позднее мы слышали, что они перевалили порог Мертвая голова. Мы слышали о них на реке Кене, нам сообщали о них рыбаки на Кенозере… Куда бы мы ни приходили, везде узнавали, что впереди нас идут какие-то туристы на байдарках. И мы мысленно снимали перед ними шапки.

Дождь обрушился. Он был какой-то ясный. Хлещущая с неба вода словно пронизана внутренним светом. Берег, темные рябые волны, пароходная палуба с рулевой будкой купались в этом неистовом, веселом, сияющем дожде.

Он прошел. Путешественники на байдарках успели уже скрыться из глаз. Волны стали мягкими, ласковыми. Снова показалось солнце. Но от темных туч к земле долго еще тянулись дымные полосы.

В тех местах дождь еще продолжал поливать и берега и воды озера Лача.

Громоздкий пароход входит в узенькую речку. Тот и другой берег настолько близки, что кажется, если посильней вытянуться, можно достать рукой до кустов.

Оттого, что речка мала, оттого, что природа в свой предвечерний час подступила вплотную к твоему лицу, становится как-то уютно.

Из-под самого носа парохода, а следовательно, из-под самого нашего носа вылетают из травы утки. Мы целимся в них фотоаппаратами.

Уютней стало на палубе. Пассажиры почти все вылезли, и перед Свидью мы остались с глазу на глаз с рулевым, плотным парнем в заломленной кепчонке, с уверенной прищурочкой бывалого озерно-речного волка, поглядывающего вдаль.

И остановки парохода приобрели особую новизну. Какие там пристани и причалы! Наш «Никитин» прямо без особых маневров, без лишних команд — «задний ход!», «лево руля!» — тычется носом в берег. Соскакивает какой-нибудь засидевшийся пассажир, кивает головой рулевому, говорит, нет, не кричит, а говорит обычным голосом:

— На обратном пути, смотри, пристань. Мне два мешка картошки отвезти надо.

И рулевой тоже отвечает ему дружелюбным кивком:

— Ладно.

Нос «Никитина» отходит от берега, путешествие вверх по Свиди продолжается.

Игрушечная река. Что же будет дальше, если она в своем устье такая узкая? Ведь у всех рек один закон — у истоков они узкие, во впадении широкие. Если Свидь будет подчиняться этому закону, то пароходу «Никитин» придется раздвигать берега своими бортами.

Но Свиди, верно, речные законы не писаны. Чем дальше мы продвигаемся вверх по ней, тем шире и шире она становится, пока не превращается в обычную веселую речку, довольно широкую, с высокими берегами, на которых то тут, то там рассыпаны крыши деревенек.

На высоком берегу, владычествуя над рекой, над лугами, обставленными стожками сена, над деревней Горкой, стоят рядом две деревянные церкви.

Одна — величественная развалина — вскинула к серому небу свой позеленевший от непогод шатер. Купола ее покосились, тес ободран с боков, и все же она красива. Бывает, что дряхлость сама по себе живописна. Художники находят больше поэзии в какой-нибудь покосившейся избенке, чем в новом, только что из-под молотка доме. Но эта церковь красива не своим обветшанием. Напротив, обветшание мешает увидеть ее внутреннее благородство, покосившиеся купола нарушают скупую простоту возносящихся вверх линий. Церковь красива сама по себе — ничего лишнего, никаких затейливых украшений, все просто. Могучий сруб венчается шатром, над входом — второй шатер, поменьше, и все это устремлено вверх; место, где стоит эта церковь, — высокий берег — подчеркивает устремление. Древнее сооружение было прекрасно в молодости, оно остается красивым и сейчас, перед своей смертью.

Вторая церковь построена совсем недавно, быть может в начале нашего века. Она приземиста, пузата, как купеческий сундук, ее убожество не спасают резные наличники на окнах.

Я разглядываю их и стараюсь разгадать загадку: почему более древние сооружения, как правило, построены с большим вкусом?

Уж не потому ли, что архитектор-самородок древней церкви имел перед собой меньше образчиков строительства, волей-неволей ему приходилось полагаться больше на самого себя, чем на готовый пример, доверяться не чужому, а собственному вкусу?

Такая самостоятельность неизбежно заставляла творчески думать. У архитектора же поздней церкви было уже много примеров церковного зодчества, имелись какие-то всеми признанные каноны. В своей работе он полагался не столько на самостоятельные поиски, сколько на чужие, вошедшие в жизнь стандарты. По стандарту действовать куда проще, но где появляется стандарт, там всегда умирает творчество.