Сергей Никитин: Рассказы

Теперь, за те шесть лет, что Соломин не был в городе, здесь опять произошли какие-то, пока еще едва уловимые для него перемены. Вокзал, например, был все тот же, но по бойкой перекличке маневровых паровозов, по скоплению исчерканных мелом товарных вагонов и даже по продолжительности стоянки дальнего поезда чувствовалось, что темп жизни в городе стал другой.

Соломин кинул за плечо тощий рюкзачок и, стараясь избегать людных улиц, зашагал на Зеленую, к старой бабке своей Варваре.

Ветхий заборчик, подштопанный кусками железа, фанеры, сухими ветками, стеблями полыни, примыкал к дому бабки Варвары, и уже один вид этого заборчика говорил, что здесь одиноко коротает жизнь добрый хлопотливый человек, воспитавший не слишком благодарных наследников. Соломин бросил окурок, затоптал его и толкнул чертившую по земле калитку.

Бабка вышла из сарая, неся что-то в подоле фартука, и подслеповато щурилась на него, не узнавая.

«Согнулась», — успел подумать Соломин.

И тут она ахнула, просыпала из подола на траву яички.

— Мешочек-то, голубый ты мой, мешочек-то…

Соломин посмотрел на рюкзак, который держал в руке, и вдруг словно со стороны увидел себя таким, каким стоял сейчас перед бабкой: грубые башмаки с сыромятными ремешками вместо шнурков, короткие, севшие после стирки брюки, слинявшая до белизны рубашка, пиджачишко с помятыми лацканами и в руке этот грязный, в темных сальных пятнах мешочек.

— Пустое, старая, — усмехнулся Соломин. — Ты на рожу мою погляди. Видела когда-нибудь такую гладкую рожу?

Он обнял старуху одной рукой за плечи, поцеловал в голову и повел на крыльцо. Конечно, бабка принялась кормить его, наварила полную тарелку яиц, принесла в решете малины, кринку топленого молока с коричневыми пенками, с желтыми лепешками жира. Соломин только усмехался.

— Не хлопочи, старая. Думаешь, меня там в подвале гноили на хлебе и воде? Как бы не так! Спал на чистых простынях, трескал вволю, работал на свежем ветерке, вечером в шахматы играл. Раньше я тюрьмы вот как боялся — зубы клацали, а теперь подвернись украсть где-нибудь — глазом не сморгну.

— Ой! — приседала от страха Варвара.

— Я посплю, — выпив молока, сказал Соломин. — Брось мне половичишко на траву.

Пока она хлопотала, снимая с кровати тоненький тюфячок, он спросил, разминая сигарету:

— Ну, а про семью что мне скажешь, старая?

— Да что, батюшка? — вздохнула Варвара. — Сам, поди, знаешь.

— Знаю. Александру видела?

— Часто вижу. Гуляют все трое в городском саду. На маленькой Наталочке юбочки краси-и-ивые, колокольцем…

— Гуляют… Он-то кто?

— А шут его знает! Плешивый. С тобой рядом поставить — тьфу, взглянуть не на что.

— Эх, старая! — невесело засмеялся Соломин. — Нашла чем утешить. Ну и на том спасибо, святая душа.

Варвара охапкой потащила тюфяк и подушку, но в дверях остановилась, повернулась к Соломину.

— Пойдешь туда?

— Не утерплю, старая, пойду.

— Совет подам.

— Ну-ка!

— Не ходи босяком-то, не жалоби ее, гляди соколом. Возьми вон костюм, какой от деда остался, — новехонький.

В прохладе, в зеленом полусвете под яблонями Соломин уснул мгновенно, но вскоре, как это часто бывало теперь с ним, застонал, заметался и проснулся.

«Саша, Саша, горькая моя ягода!» — подумал он и усмехнулся, вспомнив, что этими словами начинал свои письма к подруге вор-рецидивист Степа Штырь, его напарник на лесоповале.

— Ну что ж будем делать? — спросил сам себя Соломин.

На улице за забором мальчишка звенел обручем на проволочной каталке; в сарае надрывалась курица; над железной крышей дома уже поплыл зной. Соломин давно не оставался вот так один — только шорохи сада вокруг да невидимая жизнь улицы по ту сторону забора, и ему стало жутко.

«В самом деле надо бы приодеться, — подумал он. — Поеду-ка в Москву».

Он достал из кармана смятую открытку, карандаш и написал:

«Саша! Не хочу появляться неожиданно, чтобы не напугать тебя, поэтому пишу. Остановился у бабки Варвары. Приду в понедельник вечером. Будь, пожалуйста, дома, надо объясниться».

Из Москвы он вернулся совершенно преображенным: в отличном сером костюме, свежей рубашке, остроносых ботинках, и выглядел эдаким курортным молодцом, загорелым, белозубым, пружинисто бодрым. Расхаживая по дому, то и дело совался к зеркалу, спрашивал бабку:

— Ну, старая, что скажешь? Каково меня столица экипировала?

— Деньги у тебя, знать, бешеные, — сокрушалась Варвара.