Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— А ружье-то, дядя Лука, с тобой? — перебиваю я.

Лука Спиридоныч как несмышленышу:

— Разе я ружё брошу? Однако, прошел до зимовенка десять километров от медведя. Тут и собаки на мой фарт прибежали, бросили зверя теребить. Иду, подсохло вроде на голове-то, в сон клонит. Шлеп-шлеп броднями, и так это меня вдруг поведет да поведет. И будто бы сладкий голос: ляг, Лука, отдохни, ляг, я тебя покрою. Ан нет, думаю, шалишь. Покрывать меня, матушка, рано. Это, стал быть, тайга меня зыбит. Пришел на дом. Мокрый, что баран резаный, в крови. Сына вышепчиваю, чтобы мать не пугать: «Глеб, иди сюда».

Вышла из кухни Анна Ивановна, жена Луки Спиридоныча, сцепила под грудью полные, все в мелкой сеточке морщин руки. Включилась в рассказ.

Сердце у меня залилось. Слышу, мой-то пришел, должон на шестые сутки ходить, а вот он, ночью.

— Не пужайся, мать, меня медведь подрал, — словно бы в пьесе, вставляет реплику Лука Спиридоныч.

— Да что же это?! Да какжеть это?! — всплеснула руками Анна Ивановна. — Я к ему. Вздула огонь. Закалело все на нем. Не вспух ли, Лука?

— Не вспух.

— Наутро вертолет припыхал. Увезли в Буньское. Там с носилками ждут. А он своим ходом сиганул да в полуклинику, тропочкой для укороту пути через тайгу. Валентин Степанович, хирург, встречает: «Ну что, медвежьи объедки, сам пришел?» Было это в сентябре, как, однако, три года прошло. Ходил на ондатру ставить капканья. На след день наши за медведем поехали. Он им говорил: жирнющий, дескать, сала-то на похороны хватит. Приехали, глянули — худющий, на нем крохи жиру не было.

— Вот те и сало. У меня, стал быть, по тому времени в глазах побелело. А вокруг — во, кака сосна стояла, не обхватишь, а я их-то и не приметил. Ежли бы она, — Лука Спиридоныч машет рукой в сторону тозовки, что висит на стоне, — лунула, тут я его и уложил. Вот такой хартус. Ешо скажу тебе, паря, от медведя не пялься. Коль шаг сделал назад, он на тебя попрет.

Лука Спиридоныч снова берется за работу.

Я рассматриваю семейные фотографии. Они занимают весь простенок от окна к окну. В двух громадных, крашенных охрой рамах свадьбы, похороны, старики, дети, солдаты, офицеры. Рядом с Лукой Спиридонычем, что чинно восседает на завалинке, положив на каждое колено по ладони и удивленно и ждуще устремив глаза в объектив, портрет-открытка Инны Макаровой, а в соседстве с бравым капитаном (сыном старика) — старший лейтенант Гагарин. В отдельной резной рамке, в простенке красного утла над тумбочкой, прикрытой кружевами, фотография молодой, очень красивой женщины. Гладкая прическа, коса переброшена через плечо и по груди сбегает на колени. Большие глаза, тонкие черты лица, крохотная родинка над чуть пухлыми в улыбке губами. В портрете столько чистоты, столько открытого людского доверия и доброты, что нет сил, чтобы не позавидовать ей, неизвестной. Снята женщина, вероятно, в конце прошлого или в самом начале нынешнего века.

— Кто это?

Лука Спиридоныч поднимает голову:

— А кто ее знает! Теперь и не упомню. Мать, чья фотка, а?

Анна Ивановна долго смотрит на фотографию, улыбается:

— Забыла, откуда и взяли-то ее. Кажись, всю жизнь так и висит.

— А зачем же повесили? — не унимаюсь я.

— Да больно добрая, красивая. А красота угла не портит. Вот погляжу на нее и вроде бы чему зарадуюсь. Чиста, ласкова, доверительна. Она у нас замест иконы. Мы, лесные-то, поклоны только раз в год и кладем, когда ягоду да гриб в тайге берем, — Анна Ивановна подходит к портрету и как-то уж совсем ласково стирает несуществующую пыль со стекла. — Нравится?

— Да, очень.

— Ты, старуха, чем языки-то чесать, поставила бы нам с гостем по стакашке, что ли, — советует Лука Спиридоныч. — Ha-ко бахилы — лучше новых..

— Дядя Лука…

— Ась?

— Вы давно охотиться перестали?

— Это почему же, паря, перестал? Я ишо — о-го-го!

Из кухни подает голос Анна Ивановна:

— Вы с ним попробуйте зимой на лыжах угнаться. Любого молодого по сей день так по тайге заводит, что тот язык вывалит: «Не могу, дядя!»

— Я, паря, однако, сухой. Во мне ни росиночки дурного сала нету. У меня все при деле. Жила да кость. Я коли помру, то все един в земле таким остануся, у меня портиться нечему.

Лука Спиридоныч немного по-стариковски прихвастывает. Но, глядя на его сухую фигуру, веришь: нет в нем ничего лишнего. Он, как корень, глубоко вросший в землю, вязок и сух. Вот уже и ветви — сынов, дочерей взрастил, а все гонит и гонит из заповедной земной глуби соки. Не себе, — много ли им со старухой надо, людям.