Римма Коваленко - Конвейер

— Мои красавицы пришли, мои умницы золотые, — говорила она, и мы верили каждому ее слову, обмирали от радости, что мы красавицы да к тому же и умницы золотые.

Аделаида рассказывала нам свои сны: ей снился Симферополь, довоенная жизнь. Она не толковала сны, они были как бы второй ее жизнью. И рассказывала она о них как о чем-то реальном.

— Иду я, девочки, по Симферополю и чувствую, что у меня каблуки на туфлях шатаются. Как будто не по земле иду, а в лодке переступаю. Останавливаюсь и, не нагибаясь, сбрасываю туфли, и летят они от меня в разные стороны. Иду босиком. Боже мой! Навстречу артист Бурлацкий. А я босиком.

Аделаида замолкает, Ира спрашивает:

— А потом что?

— Потом он останавливается. Я гляжу на него, он — на меня, глаза в глаза. Он хочет сказать мне: «Я люблю вас». А я это знаю без всяких слов. Он любит меня, но у него жена и дети. Зачем мне такая любовь? Я говорю ему всего одно слово: «Никогда».

— Зачем он вас любит, если у него жена и дети? — спрашивает Ира.

— Любовь выше всего, — отвечает Аделаида. — Любовь управляет человеком, а не он ею.

Она дает нам деньги, и мы идем на базар за молоком. На улице март, но мороз сильный, зима еще не отпустила. Молоко на базаре продают мороженое. Белые мерзлые круги, повторившие форму миски, снизу голубые, сверху желтые, лежат на столах рядами. На базаре бурлят толпы народа. Ушлые тетки-спекулянтки, похожие друг на друга своими заветренными щекастыми лицами, продают американский шоколад без оберток, дрожжи и консервы. Мы с Ирой смотрим на шоколад, на безногих солдат в шинелях и полушубках, торгующих папиросами, и чувствуем свою инородность в этом мире. Протискиваемся к прилавку, покупаем круг молока и чуть ли не бегом покидаем базар. По дороге я говорю:

— Аделаида — мещанка. В альбоме ни одного человека, кроме себя самой, и сны — только про себя.

— Она же не виновата, что у нее нет детей, — оправдывает Аделаиду Ира.

— Жить для детей — это тоже для себя. На фронте каждый воюет за всех. И в тылу все стараются для всех, а она любит только себя.

— А нас? — спрашивает Ира и останавливается.

Я не могу сказать, что Аделаида не любит нас. Это неправда. Но мы ей, наверное, как родные дети, и эта любовь не в счет. Аделаида все равно мещанка, с этого меня не собьешь.

— Она ласковая, — говорит Ира. — Когда она поправится, ты увидишь, что она не мещанка. Просто она не может отвыкнуть от Симферополя.

Ира сражает меня своими словами. Убивает наповал.

— Ты на самом деле так думаешь или просто споришь со мной?

— Я так думаю, — отвечает Ира. — Я очень хочу, чтобы она поправилась, чтобы кончилась война и чтобы она уехала в Симферополь и там опять стала как яблоко.

— А Тоська Орлова тебе тоже нравится?

— Нет, — отвечает Ира, — Тоська Орлова мне не нравится. Вот Тоська, наверное, мещанка, наша Аделаида — нет.

У Иры талант быть другом. Она никого никогда не предаст, это я поняла тогда раз и навсегда.

Дома Ира живет с бабушкой. Отец и мать на фронте. Они военные врачи. Бабушка тоже военный врач, работает в госпитале. Когда мы приходим, она кричит:

— Руки, руки, руки!

Мы моем на кухне руки и только после этого входим в комнату.

Бабушка носит военную форму, она майор. Имени я ее не знаю и никак не называю эту худую, в гимнастерке бабушку с черными косами, уложенными на затылке.

Комната у них большая, с довоенными добротными вещами. Бабушкину кровать отделяет от остальной комнаты старое пианино с подсвечниками. Это чужая комната, бабушка с Ирой живут тут временно, пока идет война.

— Вы любите читать? — спрашивает меня Ирина бабушка.

— Да, — отвечаю я, — но когда в комнате холодно, мерзнут руки, сами понимаете, много не прочитаешь.

Меня тянет говорить взрослым «милая», «сами понимаете», но Ирину бабушку не оскорбляют такие слова. Она видит во мне ровню, говорит «вы» и задает вопросы, на которые трудно найти ответ.

— Я не понимаю, — говорит она, — идет война, идет испытание всему новому, что родила революция, и вдруг этот поворот к старине — женские и мужские школы, коричневые платья и черные фартуки. Зачем это?

Я представляю, о чем она спрашивает. Я сама чувствую в себе этот вопрос. Только спросить не у кого. Мои одноклассницы постоянно говорят о мальчиках из соседней мужской школы. Катя Задорнова, самая красивая девочка в нашем классе, написала стихи и посвятила их какому-то Борису Н. «Здесь, в Сибири, суровы морозы, но не страшно, когда мы вдвоем. Пусть же южные яркие розы распускаются в сердце твоем». На переменах, сбившись у рояля в спортзале, девочки поют тонкими голосами: «Я на подвиг тебя провожала, над страною шумела гроза…»