Римма Коваленко - Конвейер

Бабушки не было. Мы поели картошку с салом, попили чаю, поделив пряник на двоих. Я не спрашивала Осю, что у него случилось дома, отчего он такой голодный. В таких случаях я все знала сама. И тут придумала — обвалилась плита, и кастрюли с обедом, полки с хлебом, все рухнуло в огонь и сгорело.

— Ты не знаешь, где родильный дом? — спросил Ося.

Я знала. Родильный дом был там же, где больница, на улице Северной, недалеко от центра. Ося открылся мне. Никакая плита не обвалилась. Они просто перестали варить обеды с того времени, как привезли из родильного дома Анечку. Анечка доводилась Осе родной сестрой, и он по праву ближайшего родственника решил отнести и сдать ее обратно в родильный дом. Я, конечно, вызвалась в этом помочь ему.

Не помню, что нас отвлекло от этой опасной операции. Может быть, появление Игната. Игнат пришел неожиданно, и они с бабушкой весь вечер пытали меня, хочу ли я уехать в большой город, хочу ли, чтобы у меня была меховая шапка и новые ботинки.

Я почему-то отвечала, что не хочу, а сама не отрываясь глядела на дверь, за которой в коридоре ждал меня Ося. Потом пришла мама. Я выбежала в коридор, Оси там не было. И во дворе его не было.

Игнат в тот вечер ушел от нас, как мне показалось, навсегда. Когда я вернулась домой, бабушка и мама молчали, не глядя друг на друга.

— Ты еще с ней хлебнешь лиха, — сказала обо мне бабушка. — Она еще на тебе поездит, если ты будешь ей потакать. Федька никогда бы себе такого не позволил.

Я понятия не имела, о чем она говорит, чего бы «такого» не позволил себе Федька, но ясно было, что он родился и жил только для того, чтобы было чем попрекать меня.

— А ты, бабушка, — сказала я, — если так любишь Федьку, то и ехала бы к нему, а то все не едешь и живешь здесь.

— Уже такая гадость! А что будет? — бабушка смотрела на мать, на меня ей смотреть было противно.

— Надо было этого Федьку, как родился, сразу обратно в родильный дом…

— Замолчи! — Мать положила руки на стол, опустила на них голову и засмеялась.

Утром мы провожали бабушку в деревню.

— Я на тебя не обижаюсь, — говорила мне бабушка, — ты еще маленькая, розум у тебя детский. А на Федьку зла не держи. Он тебе родной. Других родных братьев и сестер у тебя нет. Станете большими и будете друг дружку поддерживать: в беде — помогать, в праздники — радоваться вместе. Ты пошли ему картинку на память, нарисуй своей рукой. А он, детка золотая, спасибо тебе скажет. Когда писать научится — письмо тебе пришлет.

Я слушала бабушку и не могла победить в себе злого, ревнивого чувства к Федьке. Не имел он права быть лучше всех. Не имел права считаться моим единственным двоюродным братом. У меня без него уже хватало родни.

— Я ему тоже письмо напишу.

Письмо я написала на белом в линейку листке печатными буквами. Написала, что Миша нашел десять рублей, что у Лидки красная папка, у Оси сестричка Аня и ранец. Все это было сообщено ему, чтобы в конце сказать: «А ты, Федька, — дурак».

Я представила, как Федька прочитает письмо, когда научится читать, какое у него будет несчастное лицо, и мстительно сжала губы.

После войны мы не скоро вернулись в родные края. Я закончила школу, поступила в университет, на третьем курсе вышла замуж. Когда родилась дочка и навсегда отрезала от меня первую, переполненную событиями и страданиями часть жизни, я стала иногда вспоминать наш двор, Осю, Лидку и Мишу-маленького. Где-то они?.. Однажды на афише я увидела Лидкину судьбу. В город приехала пианистка Лидия Коршун. Я сразу поняла, что это Лидка. Она вышла замуж и поменяла фамилию. Побежала на концерт, но это была не та, другая Лидка. Про Осю и Мишу-маленького я никогда ничего не слыхала.

Бабушка приехала к нам, когда ее правнучке Томке было два месяца, и дорастила ее до школы. У бабушки я нашла как-то справку, которая за ненадобностью попала в ее бумаги, да там и застряла. Не прочитал Федька моего детского злого письма. Не научился читать. В справке было написано, что она «дана в том, что Федор Гутников шести с половиной лет погиб в лазарете партизанского резерва от кашля».

Игнат пришел под вечер. Во дворе сгущались сумерки — самое время нашей беготни, дурных криков и смеха. Что-то вселялось в каждого из нас в этот предвечерний час, какая-то сила подхватывала, подстегивала, и мы не сопротивлялись ей, а только визжали и вскрикивали и неслись от сарая к воротам, от ворот — обратно к кирпичному забору, возле которого росли лопухи, пыльные, побитые нашими ногами. В один из таких вечеров я столкнулась с Осей, он упал и выбил себе зуб. В другой раз Лидка растянулась в лопухах и содрала до крови колени. Миша-маленький только и делал, что падал. Отставал от нас, сидел темным пятном во дворе, дожидался, когда мы, завернув у сарая, с гиком приблизимся к нему. Поднимался, пристраивался, старательно бежал, и снова падал, и снова ждал.