Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

— Да-а, — протянул Нургазы, качнув головой. — Хорошо сработали, понимаешь ли. Вам бы после войны взрывником пойти. Или надоело?

— Так у меня ж было дело, свое кровное дело — машину водить. Куда мне от него? Никуда.

— А я вот взрывник, — сказал Нургазы. — Порой настолько осточертеет, что плюнул бы да ушел.

— Где взрывником-то?

— На Токтогулке. О Серебрякове слышали? Вот у него.

Я знал, что на Токтогулке жаркое время: завершается строительство отводного туннеля. Газета, в которой я работал, писала, что бригада проходчиков Серебрякова готовится к рекордному рывку. Спрашиваю Нургазы:

— А как же рекордная проходка?

Он смотрит на меня, коренастый, плотный, глаза у него коричневые, слегка выцветшие — от долгого пребывания под землей, с маленькими белыми точечками — от частых вспышек при взрывах.

— Дней через десять начнут, — тихо говорит он. Чувствую, тема для него не из приятных. Но коль замахнулся…

— Нам еще ехать и ехать. Значит, без тебя они начнут?

— Без меня.

— Обидно, наверное? Ведь не каждый день такое событие.

— Событие, событие! — неожиданно взрывается он. — Да на моей памяти, знаешь, сколько их, этих событий? С ума сойти можно. Как отпуск, так обязательно что-нибудь намечается. И планы мои — коту под хвост. Ну, раз, понимаешь ли, ну, два… Нельзя же бесконечно! Мне тоже, понимаешь ли, отпуск по-человечески хочется провести.

— Эх, Нургазы, — Иван Степанович отодвинулся от окна, спустился с полки. — Разве отдохнешь по-человечески, когда на душе покоя нет?

— Почему нет? — возразил Нургазы, хотя уже не столь пылко. — Должник я, что ли? О моей работе никто худого слова не скажет.

— А мы все друг перед дружкой должники, — сказал Иван Степанович. — Но долг такой в радость, от него силы прибавляются. Если же отступил, схимичил, не сделал, как совесть велела, тот же долг становится тяжестью, замучает, пока не исполнишь.

— Верно, говорите, — поддержал его Толеген. — Как бы я, например, уехал во время посевной? Представить себе не могу.

— Пойду, покурю, — сказал Нургазы.

Следом за ним вышел и Толеген.

Мы слышали, как в соседнем купе открылась и закрылась дверь.

— Опять он к своей землячке, — сказал Иван Степанович, имея в виду Толегена. — Что-то тут неладное кроется.

Я вспомнил, как на одной из остановок, в Саратове, кажется, ко мне подбежал запыхавшийся Толеген и стал расспрашивать, куда исчезла его землячка Гуля. «С Нургазы ушла», — ничего не подозревая, ответил я. «В какую сторону? Когда?» — еще пуще заволновался он. «Успокойся, не заблудятся. У Нургазы чутье на улицы». — «Если б только на улицы!» — И Толеген помчался разыскивать их в незнакомом городе, хотя через час была назначена отправка, и они все равно пришли бы к поезду.

С тех пор он всячески мешает их встречам, не допускает, чтобы они оставались наедине. Выглядело это нелепо. Единственно, что слегка оправдывало его в наших глазах, — возможные родственные связи и обычная в таких случаях просьба родителей присмотреть за дочкой.

Раздался какой-то шум. Через стену доносились голоса, все громче, все отчетливее. Хорошие разговоры на повышенных тонах не ведутся. Мы разом поднялись.

В соседнем купе Гуля наступала на ошеломленного Толегена.

— Чего ты пристал ко мне, шага не даешь ступить! Бай-манап, вот ты кто! Дома я из-за тебя, как в клетке, думала, хоть сюда вырвусь, нет, потащился за мной, следишь — выслеживаешь… — Толеген сидел перед ней, стоящей, овладел собой, заусмехался с чувством непонятного превосходства. — Сколько говорила: уйди лучше, иначе я такое сделаю, что… — И она разрыдалась, упала ничком па полку, зарылась лицом в подушку.

— Вы ее не слушайте, болтает всякую ерунду, — сказал нам Толеген.

— Ерунду?! — Гуля вскочила, в мокрых глазах плескались гнев и презрение. — Обрадовался, что мои родители уступили твоим, согласились выдать меня замуж? Но я не хочу! Ты мне чужой человек, даже хуже, чем чужой! И отвяжись от меня!

Толеген спокойно смотрел на нее и усмехался.

— Болтаешь всякую ерунду. Самой потом стыдно будет, — сказал он.

Вошел Нургазы. То ли он слышал часть разговора, то ли догадался, в чем дело, только, отодвинув меня плечом, подступил вплотную к Толегену и сказал тихо:

— Убирайся вон! Не то…

— Ха, испугал! — хмыкнул Толеген.

— Надо бы тебе уйти, — посоветовал Иван Степанович. — Смотри, до чего Гулю довел. Не тяни, побыстрей-побыстрей!

Толеген нехотя подчинился.

Плечи у Гули подрагивали. Желая успокоиться, она повернулась к окну. Первый раз в жизни ей довелось ехать по нашей, по своей огромной стране. К бокам поезда прижимались, словно входя в нее самое, — большие и малые перелески, большие и малые реки, луга и деревни. И боль постепенно отодвигалась, затухала, высвобождала из своего насильственного плена.