Станислав Токарев - Каждый пятый

Потому что погибли такие, как Васька Гусев, как Люба-горлинка, а те, кто писал доносы, жил припеваючи, многое сейчас у нас пошло наперекосяк. Заместитель главного судьи предвидел последствия решения, за которое сам голосовал. По липовым документам вместо слесарей и комбайнёров понавезут «подснежников», друг друга же примутся подлавливать, тогда и хлынут протесты. Но в Москве ему дали понять: увлекаться разоблачительством не следует, попытки со стороны особо шустрых — пресекать. «Омрачать всё-таки, знаете ли, праздник, смотр… Да и денег вколочено…» Он выслушал, побагровев с лысины. Однако жулики либо вовсе уж были тюхи-матюхи, либо нахально полагали, что вся мандатная комиссия с ними заодно. Даже он сам — профессор, доктор педагогических наук.

Занесло его утром на заседание комиссии. На минутку только, поскольку ворох прочих дел. Просто убедиться в должной организованности. «Илюша, не хлопочи там чрезмерно — в твои-то годы», — как в воду глядела жена. Так нет же. Бес попутал мельком перебрать карточки участников. И опознать — каков афронт! — на фотографии собственного же дипломника. Славного такого мальчика, мастера спорта по конькам. Пытливого. Активного. Редактора стенгазеты. Согласно же данным был то дояр совхоза «Путь к коммунизму».

Послал в ярости за мальчишкой в гостиницу свою машину.

— Мы с твоим отцом играли в одной команде! В партизанах вместе были, он три эшелона взорвал, кристальной души человек, ты им, наверное, гордишься, а вот как ты его порадовал!

— Сказали, что я тренером еду… Что — практика… И шефская помощь… А в самолёте…

— Уговорили. По совместительству — подоить. В совхозе «Путь к коммунизму». Это ты таким путём к коммунизму идёшь, комсомолец? Садись, пиши объяснение.

Мнётся мальчик:

— Можно… в коридоре напишу?

И является с писулькой, из коей следует, что сам во всём виноват. Сам, извольте видеть, документы добыл, фото переклеил… В бога, в душу мать, чем соблазнили мальчишку? Или запугали?

Чудный мог быть сегодня вечер. Вчера увидел афишу — «Сильва» в сорок пятом в московском саду «Эрмитаж»! Всё больше свой брат — в мундирах. Слепящие подворотнички, надраенные, кажется, раскалённые хромовые — у старшего, яловые — у младшего комсостава, кирзовые — у сержантско-старшинского. И гирлянды на груди — орденов, медалей за все наши и все чужие столицы… Сам отдал спекулянту за пару билетов шестьсот рубликов! «Красотки, красотки, красотки кабаре…» Не поверишь в землянке, что где-то поёт и танцует такая манящая, обворожительная жизнь. А Ярон с Савицкой как это шороха давали? «Воляпюк, я умираю!» — «О нет, не умирай!» — «О нет… — и этак хлоп-хлоп преуморительно черепашьими веками… — Ну, как хочешь». А это — (низко, мягко, из пышных глубин лебяжьей груди) «ча-а-стица… ч-чёрта в нас! (ракета, салют!) заключена подчас! и сила женских чар! в душе рождает жар!» И буря, шквал, самум в зале: «Браво, бис!» Откуда-то с галёрки, оглушительно скандированное, как в строю: «Спа-си-бо, Ду-ся!» Русская, московская Сильва — Евдокия Лебедева. Дуся-душенька.

От этого счастливого ключа, бившего в прошлом, воспоминания разлились двумя ручьями, потекли, не сливаясь — чистый и мутный.

Чистый — всё те же тридцатые годы, физкультурный парад, дружная колонна завода Сталина, Любина песня: «Все, кто силён не словами, а делом, каждый, кто жизни себя отдаёт, должен владеть, как машиною, телом, дать своим мускулам правильный ход». Васька Гусев выкрикивает громче всех, перевирает мелодию. Люба надвигает ему кепку на нос: Васька-вратарь и на парад ходил во вратарской кепке… В ней явился в сорок первом на стадион «Динамо» совершенствоваться в штыковом бое и метании гранаты — в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения набирали одних спортсменов… «Пра-авильный ход, слушай внимательно, Васька, медведь тебе на ухо наступил, пра-авильный ход!» Но уже никто ничего не слышит — от Пресни подходят голосистые девчата с «Трёхгорки»: «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка…»

Мутный ручей — сегодняшнее. Утреннее.

— Где представитель делегации?

В дверь проскользнула особа в чём-то переливчато-чешуйчатом. Рдея не со стыда — от макияжа.

— Мы разберёмся с этим совхозом! Мы в институт сообщим, пусть там примут к нему меры.

В институт — следовательно, вам лично, уважаемый профессор. Переливчато-чешуйчатая особа знает, с кем имеет дело. Это у Чехова, кажется: «Женский род от слова „жулик“ — жулябия».