Владимир Дягилев - Доктор Голубев

Сухачев мотнул головой, морщась от боли.

— Тогда и я послушаю. Можно? Продолжайте, Василиса Ивановна.

Василиса Ивановна, смущаясь присутствием доктора, продолжала не так уверенно:

Сухачев закашлялся, в груди у него глухо заклокотало, брови дрогнули. С большим трудом он сдержал кашель, шумно, через нос, вздохнул, попросил:

— Говорите, Василиса Ивановна. Говорите.

— Говорю, сынок, говорю.

«А ведь ее «лекарство», пожалуй, действует лучше, чем все наши», — подумал Голубев, с уважением оглядывая Василису Ивановну.

Маленькая, круглая, с крупными, грубоватыми чертами лица, ничем не примечательная женщина, а вот поди ж ты — какая душа!

— неторопливо, размеренно выговаривала Василиса Ивановна, —

Василиса Ивановна замолчала, обтерла губы рукой.

— Где это вы так научились? — спросил Голубев. — Я и не знал, что вы такая мастерица рассказывать.

— С малолетства еще, — ответила Василиса Ивановна застенчиво. — Одна у нас в избе книжка была — стихотворения Кольцова. Вот мы и выучили ее, как «Отче наш».

— Расскажите еще, — попросил Сухачев.

— Расскажу, сынок, расскажу. Про «Урожай» хочешь?

Она чуть склонила голову набок и однотонно, но с необыкновенной задушевностью и мягкостью стала рассказывать:

Скрипнула дверь. В палате появился Песков — белый, высокий, с опущенными плечами.

Сухачев, увидев его, вздрогнул. Василиса Ивановна оборвала чтение, вскочила. Голубев недовольно оглянулся: «Что ему не спится? Что он ходит следом за мной?»

— Кашляешь? Спать не можешь? Ничего, Павел. Все пройдет, — сказал Песков новым, убеждающим тоном. — Да-с, пройдет. Поправишься. Это я тебе говорю… гм… белый старик. Слышишь?

— Слышу, — прошептал Сухачев.

Голубев смотрел на Пескова с удивлением. Что с ним произошло? И голос не тот, и выражение лица совсем другое.

— Следите за пульсом, — сказал Песков, не оборачиваясь. — И в случае чего дайте мне знать, — добавил он, похлопав Сухачева по плечу, вышел из палаты так и неожиданно, как и появился.

Послышались шаги и голос сестры:

— Доктор, вас вниз вызывают.

Еще с лестницы Голубев увидел Прасковью Петровну. Она натягивала концы полушалка, словно хотела завязать его потуже, и, заметив доктора, застыла в напряженной позе.

— Успокойтесь! — крикнул Голубев издали, — Операция прошла благополучно.

Руки Прасковьи Петровны зашевелились, затеребили концы платка.

— Все благополучно, — повторил он. — Хирург у нас замечательный.

Голубев приветливо-ласково улыбнулся Наташе, давая понять, что ему нужно прежде всего поговорить с Прасковьей Петровной. Наташа стояла поодаль, прижимая сумочку и сверток к груди. По усталому виду мужа она догадалась, что дело обстоит совсем не так блестяще, как он рассказывает Прасковье Петровне.

— …Сейчас Павлуша спит. И вы поезжайте спать, — говорил Голубев.

— А поглядеть-то на него можно, хоть в окошечко?

— Утром, Прасковья Петровна. Сейчас не нужно. — Голубев почувствовал, как она насторожилась, и поспешил успокоить: — Все обошлось неплохо. Но он в другом отделении, в хирургическом. А я там не хозяин.

— Конечно, неудобно, — вмешалась Наташа. — А утречком мы приедем.

Она взяла руку Голубева и тихонько пожала. И Голубев понял ее пожатие: «Я догадываюсь, что не все хорошо. Но будет лучше, только не отчаивайся».

— Я тебе кушать принесла, — сказала Наташа, подавая ему сверток.

— Я сыт.

— Утром съешь. Это пирожки твои любимые, с капустой.

Голубев хотел поблагодарить, но постеснялся Прасковьи Петровны и только попросил:

— Поезжайте. Поздно. Да и дети одни, как бы не напугались.