Аркадий Вайнер - Визит к Минотавру

Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки «5ап1а Мапа, Агйопшз З^гасПуагшз. Раме-Ьа{ аппо 1722» и рядом – широкий мальтийский крест.

Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой:

– Эх, Леночка, жаль, нет смычка! Она засмеялась:

– А то бы сыграли?

– А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал!

Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела надпись и погладила верхнюю деку нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала:

– Все-таки лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом.

Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал из динамика:

– …В Москве три часа шесть минут. На «Маяке» передача «Опять двадцать пять»…

И сразу же стройный джазгол дружно спросил: «Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?..»

Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже:

– Шла бы ты домой, Пенелопа… – И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: – Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился?

– Нет у него ни жены, ни детей, – сказал я. – Он несчастных мамочек предпочитает. А собрался он в Ленинград. Третьего числа должен был там встретиться с швейцарцем по имени Морис Козлов…

– Швейцарец – Козлов? – удивился комиссар.

– Точно, по гражданству. А вообще-то, надо полагать, потомок каких-нибудь эмигрантов.

– И чего хочет этот белогвардеец?

– Я думаю, он не белогвардеец, спекулянт скорее. Или маклер. Он должен свести Креста с каким-то приезжим бизнесменом, и тот назовет цену за инструмент. Как они собираются переправлять скрипку за границу, Крест не знает.

– И что – разочаруешь швейцарца Козлова? – поинтересовался комиссар.

– Наверное. Завтра надо будет выехать в Ленинград, поближе взглянуть на любителей старинных скрипок. Но это уже пустяки – как говорится, вопрос техники.

– Лады, – кивнул комиссар. – Ты скрипку Полякову завтра повезешь?

– Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности.

Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз.

– Для торжественности? А ты его что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросил помочь разыскать ее, вот мы и того… подсобили…

– Ага, – сказал я и почесал в затылке. – И это верно.

– Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тридцать рублей, «Маяк» – берут бесподобно, вот мы в торжественной обстановке вам и вручим,

– Ну, спасибо, – сказал я.

– Благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди.

– Ладно, я подожду.

Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее.

– Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? – Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: -Спасибо тебе, сынок…

Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат – город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой:

– Вон, посмотри…

Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски «ОТМЕНЯЕТСЯ» не было.

– Он еще ничего не знает, – сказал я.

– Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз, – комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал.

Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы – «Скрипка, где моя скрипка?!.» -тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике… Кирпичные геометрические дорожки в антиалкогольной лечебнице – «…правда – не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь…» – и прозрачные злые слезы Обольникова… Прекрасная белая девушка Марина Колесникова – «…ему пришлось победить Минотавра»… Пустой осенний парк – «Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование…» – это снова Поляков, и Иконников с аспидом в руке: «…это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым…» Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом – «Страдивари» воруют, чтобы не попадаться"… Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр – «…будьте добрее, это вам не повредит»… Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова – «…то, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту»… Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма… Мельник с лысым шишковатым черепом – «…ты как вошел, я тебя сразу понял…» – и сверкающие на дощатом столе ордена Полякова, и снова Мельник, сваливший тулуп у дверей комиссара… Шустрый седенький парикмахер Кац, лохматый, заросший до бровей Дзасохов – и курица со скорбным человеческим глазом, противное розовое злорадство Содомского, бесчисленные лица допрошенных людей, сумасшедшие от ужаса глаза Белаша, увидевшего Мельника, и снова Иконников: «…характер человека – это его судьба»… Бегущие по ломкому, трещащему льду Хрюня и Нико-димов… Багровое, в красных жилках лицо Федора Долгова: «…соседская девочка утром с голодухи померла, а у него – музей пополам с лабазом»… Тревожное дрожание в руках камертона и животный трепет сердца Никодимова…