Аркадий Вайнер - Визит к Минотавру

– Лучше всего – если вместе, – сказал Леонидов. – Чаек будем попивать и слушать.

Мгновение Долгов недоуменно смотрел на него, потом рубанул рукой:

– Ну да! Конечно! Вы пейте, а я буду рассказывать. Мне это тоже приятно – знать, что кому-то понадобились труды мои давние. Я ведь, если бы не это дело, надо полагать так, в милиции не остался бы.

– Почему? – спросил я.

– А то как же? Я пришел-то совсем с неважным настроением – все воюют на фронте, а я здесь в затишке с жуликами должен возиться! Я даже так думаю, что тогдашний наш начальник Иван Бодунов меня нарочно кинул на это дело, чтобы у меня личный интерес возник к работе.

– И что, появился интерес? – спросил я.

– Еще бы! Меня за сто мешков муки, искалечило на всю жизнь, а эти гады ползучие у голодных людей последние крохи разворовывали. Ух, сволочи! До сих пор, как вспомню, злость охватывает! Ведь работали мы не то, что сейчас. Недоедали, недосыпали, а дело делали, как родное. И мазуриков меньше было. Это сейчас придумали там поруки всякие, суды товарищеские. Участковый на дружинников полагается более, чем на себя…

– • А это разве плохо? – спросил я.

– Чего же хорошего? Ерунда получается, не чувствует человек ответственности за свою должность. Либерализм пустой разводят. А с преступниками не нюни нужны, а строгость железная! Строгости нет, и баловства от этого много… В мои времена не терпели этого. Сейчас судят убийцу, так он в десяти инстанциях жалость найдет. А я бы его – раз! – и в расход!..

– Ну, это ты брось, Федор Петрович, устарела такая методика, -сердито сказал Леонидов. – Принципы судопроизводства теперь совсем другие.

– Может, зря? – повернулся к нему всем громадным телом своим Долгов. – Зря, может быть, ко всякой твари жалость имеем? Кабы не пожалели тогда Никодимова, может быть, ты ко мне сейчас не прибежал? А-а? То-то! И не какая это не гуманность, а гнилой либерализм! Этот Никодимов наших людей не хуже немцев убивал!

Я хотел вмешаться в спор, но Леонидов незаметно сделал мне знак -молчи, а то разведем дискуссию до вечера. Тогда я спросил:

– А что он делал-то все-таки?

– Значит так, началось это все с Никодимова и приятеля его Паршина. Главным там, конечно, был Паршин, а Никодимов у него на подхвате. В общем, познакомился Никодимов с одной девчонкой, которая работала в типографии Гознака. Парень он был из себя видный, служил каким-то писакой в исполкоме – в сапогах хромовых щеголял, языкатый, веселый – ну и закружил девке мозги. Привел к себе домой и напоил. А пьяная девка, известно, себе не хозяйка. Сбил он ее на блудоход, а потом помыкал, как хотел. Вот и уговорил он ее притащить из типографии буквы из шрифтов, которыми продовольственные карточки печатали. Потом втянули подругу этой девчонки – та работала в обрезном цехе, стала она им таскать обрезь водной бумаги…

– Так на обрези ведь карточку не напечатаешь? – спросил я.

– А они карточки и не печатали – на этом проще было засыпаться. Они печатали только отрывные талоны. Почти год шуровали…

– Разве талоны без корешка принимали? – спросил Леонидов.

– Не спеши, – одернул его Долгов. – Когда талоны они изготовили, то стали вовлекать потихоньку директоров продовольственных магазинов, всяких сук, жадных да продажных. Сдавали такому гаду талоны на два ящика водки, например, он брал один себе, а другой – им. А бутылка водки тысячу рублей стоила, буханка хлеба – триста, кило масла – девятьсот. А-а, да что говорить! До тысячи человек в день от голодухи помирало, последнее люди отдавали за краюху хлеба. И вот эти черви могильные на горе людском, на крови да на слезах жизнь себе развеселую устроили, в золоте купались!

Долгов замолчал, и его стеклянные глаза в красных жилках потемнели, зачугунело его большое изуродованное лицо.

– Когда пошел я к Никодимову на квартиру – брать его, в утро это самое соседская девочка померла. И сам иду – в голове туман, гул от болезни да от слабости, от голодухи постоянной, от кофея эрзацного. Вошел к нему, огляделся-музей пополам с лабазом. Тут тебе хрусталь и шоколад, картины у стены сложены и бочоночек с икрой зернистой, в шкафу – кольца, браслетки., поверишь – зубы золотые в коробочке сложены, булки белые и сало-шпиг с тушенкой. В ящике со сливочным маслом триста монет золотых. Сел я на табурет и заплакал. «Фашист ты проклятый, – говорю ему, – ты ведь нам в спину из пулемета молотишь». А он стоит и трясется: «Дозвольте все сдать, только не убивайте…»