Алексей Иванов: За рекой, за речкой

В ясную погоду, особенно звездными ночами, когда небо огромно, а земля жулится под его бездонной тишиной, станция будто подкрадывается к самой нашей деревне. В избе слышно, как гудит тепловоз, как мост гремит под колесами.

Когда еще парнем я гулял, мама будила меня по поезду:

— Вставай, Шурка, кульерский идет.

— А вдруг он сегодня раньше…

Мать сердилась на мою хитрость и втолковывала мне, что поезда на то и поезда, чтоб приходить ни раньше, ни позже, а в самую тютельку.

Я и сам знал, что это так, но тогда, особенно после гулянки, очень хотелось, чтобы мать поверила, что утренний поезд стучит сегодня по мосту раньше положенного часа, чтоб дала поспать мне еще маленько и после поезда.

Полжизни прошло, а расписанье скорых осталось прежним, и приходят они на станцию на удивленье точно, хоть часы по ним сверяй, что и делали раньше, когда не было радио. Правда, и местные не лыком шиты, но им куда проще. Если припозднился, постоит у какого-нибудь столба поменьше, чем надо, и к следующему придет в аккурат.

Ехал я недавно из большого города, и с каждой станцией душа моя, напуганная суматошной чужбиной, мало-помалу возвращалась на свое законное место. Городу я не враг, он мне — тем паче, я б и жить в нем при нужде выучился, но переделать-то меня ему б не удалось, как он ни старайся.

А ведь кого-то и переделывает. Хотя… город ли тут виноват?..

С братаном моим Семеном, ровесником, корешком по детству, не виделись мы лет двадцать с гаком. Как уехал он бритоголовым в армию, так и не вернулся, остался в городе. С запозданьем, но узнавал я, что оперялся он помаленьку: женился, дочку народил, получил квартирешку, потом маму свою, мою тетку, из колхоза к себе вытребовал, и все будто бы работает на одном месте, на каком-то большом заводе то ли фрезеровщиком, то ли токарем. А потом и совсем ни слуху ни духу — писем не пишет, в гости, родину спроведать, глаз не кажет. Письма ж мои оставались безответными. Плюнул я в таком случае — у меня и породней его люди есть.

Но не утерпел, когда в Семеновом городе оказался по нашим колхозным делам. Узнал через горсправку его новый адрес, и — вот он я.

Что уж и говорить, в первую минуту радостно было до сладкой слезы.

Только сейчас что-то горько.

И совсем не потому, что круглым, мягким стал Семен, железнозубым да лысым, я ведь тоже не девка на выданье. Конечно, и не потому, что вместо стаканов он поставил хрустальные пистончики, из каких воробью только впору горло смочить, а колбасу нарезал чуть толще тетрадного листка, — понимаю, что это не деревня наша, что так культурней. И не в том дело, что дальше кухонки он своего редкого гостя не повел да мягче пластмассовой табуреточки ничего под его казенник не подсунул.

В другом беда. На пороге еще Семен язык мне в ухо вставил и пошел молотить о своем «Запорожце»: когда купил, как с гаражом мучился, как в аварию попал, что поцарапал, что погнул, что выправлять пришлось, что полностью менять, во сколько ремонт обошелся и так и далее.

Клина между слов его не вставишь. Но изловчился я в конце концов.

— Ты, — говорю, — расскажи лучше, как живешь.

— Вот, — говорит, — я и рассказываю. Продал. Представь, Саша, продал! На это надо было решиться. Решился! Нечего рабом у железки быть. Давай, — говорит, — за мое освобожденье выпьем…

— Хрен с ней, с ружьей, — говорю. — Продал и продал. Эка невидаль. За это ли нам с тобой пить? Другой хомут найдешь, почище своего родимого «Запорожца». Ты расскажи, как мамка твоя, моя тетка, Настасья Алексеевна, помирала. На похороны-то не позвал, не сообщил даже, так хоть расскажи братану. Да как ты без мамки живешь?

Помянули мы с запозданьем Настасью Алексеевну.

Потом-то я ему и выложил, как смотрю на его куркульскую да чужбинную жизнь.

— В тебе хмель говорит, — это Семен-то мне. Угостить не успел, а в пьяные уже записал.

Эк, загнул! Моды у меня такой нет — с двух наперстков хмелеть. Да и проще всего на чужой хмель свой грех списать. Тут мне, и трезвому дураку, ясно, что́ на что́ променял Семен, бывший мой корешок…

Вышел я из скорого в Боровом, нашем райцентре. Здесь мне пересадка на местный поезд. Около часа езды на нем — и моя станция.

Ждать еще долго, потому пошел шататься по Боровому, надо как-то время убить. Заглянул на базар, поинтересовался: не привозили ль хохлы поросяток (сейчас поздняя весна — самое время кабанчика на откорм поставить, хотя у меня-то уже имеется). Не привозили, но сказали, чтоб не терял надежи. Зашел в столовую перекусить. Там, сколько себя помню, к котлетам всегда жареную картошку давали. Варили, видно, ее с вечера, а утром обжаривали маленько на противне, и — кушай, пожалуйста. Еда хорошая. Терпеть не могу каш к котлетам.