Езетхан Уруймагова - Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)

— Какая станция, мать? — спросил меня юноша лет семнадцати с удивленными глазами цвета апрельского неба. Обе руки его были в гипсе. Он и сам был чем-то похож на этот яркий весенний день, то ли голубизной своих глаз, то ли волосами цвета подсолнуха. Я не успела ему ответить. Подошел высокий мужчина в белом халате.

— Я врач, — отрекомендовался он. — В нашем поезде едет ваш ученик. Он увидел вас в окно и просил позвать. Вам в какую сторону ехать?

Я сказала.

— Правда, в санитарном поезде не полагается посторонним. Но знаете, не могу ему отказать, он тяжелый.

Врач взял мой чемодан, и мы вошли в вагон. Потом он подал мне халат и повел в крайнее купе.

— Получай свою учительницу, — весело сказал мой спутник.

Владимир… Неужели это Владимир?

Голова густо забинтована, правая рука в гипсе, глаза кажутся огромными на исхудавшем лице. Он молча посмотрел на меня и протянул левую руку. Потом прошептал чуть слышно:

— Увидел Беслан — домой захотелось… маму повидать. Ведь она меня уже похоронила… Опять, наверное, плакала.

Он побледнел и закрыл глаза.

— Будешь нервничать — уведу учительницу, — строго сказал врач.

— Не буду, оставьте, — сказал Владимир, не открывая глаз.

Ночью, под мерный перестук колес он долго рассказывал мне о своем единоборстве с немецким сапером.

— У него лопатка, и у меня лопатка. Оба мы ползли к дереву, у которого стоял пулемет. Кто раньше до пулемета доберется, тот живым останется…

Он помолчал, видимо, подыскивал слова, чтобы ярче передать свои мысли, потом улыбнулся и сказал:

— Вот рассказывать не умею. Вы всегда меня ругали за короткие письменные работы… Ну, до пулемета, все-таки, я раньше добрался… А потом их пришло очень много, а я был один. Ну, я не жалел их, и они меня не жалели…

Он снова замолчал и закрыл глаза. Я боялась заговорить, мне показалось, что он заснул.

— Вы маму видели, когда она извещение получила? — вдруг тихо спросил он.

Я молча кивнула головой.

Он ждал.

— Нет, на этот раз твоя мама не плакала, — поняв его, сказал я.

— Не плакала? — удивился он, и знакомая озорная улыбка мелькнула в его глазах. Ему как будто стало легче, и он жадно стал расспрашивать о матери, о соседях, о колхозе, о своей бригаде.

— Война кончится, я вам много интересного расскажу… А какие колхозы мы построим, — мечтательно произнес он. — Ноги у меня здоровые, вот только рука… Но это ничего.

Мы расстались под утро.

— Увидимся после войны в твоей бригаде, — сказала я прощаясь.

Он просил меня написать матери о нашей встрече.

Кончилась война. Еще дымилась обожженная земля. На месте деревень лежали обугленные развалины. Но раны быстро затягивались. Наперекор всему буйно цвели сады. Из-под пепла вновь возрождалась жизнь.

Тихим июльским вечером я шла по родному селу. Столько незримых нитей связывает меня с этими местами! Как дорого все, как незабвенно… Безотрадное детство и старый отец, сгорбившийся над сохой… Колхоз, выросший на моих глазах, и пионерский отряд…

У моста через реку, разделявшую село, стояли двое мужчин. Один из них был председатель сельсовета — пожилой человек с длинными, свисающими, как у запорожца, усами. Тыча суковатой ореховой палкой в яму, образовавшуюся у моста, он строго говорил своему собеседнику:

— Ты кого ждешь, сапер? Пойдут дожди — как урожай повезешь? Твой участок — значит, чини, не жди волшебства. Чтоб мне дорога была ровная.

— Машины вывезут, — ответил второй. На нем была выгоревшая на солнце гимнастерка, с аккуратно заправленным под ремень пустым рукавом.

Я сразу узнала это худое лицо с теплыми веснушками на носу. Лоб прорезали две глубокие морщины, виски поседели. Все это мне показалось неестественным, будто молодого актера неудачно загримировали под старика.

— А чем дорога плоха? Бывало, мы и не по таким дорогам ездили.

— Не знаю, — сердито перебил его председатель сельсовета, — не знаю, по каким дорогам вы ездили. На фронте не был, стар. В гражданку, помню, всякие дороги бывали, мы легче туров на скалы взбирались. Так то время другое было. Почему наша дорога должна быть сейчас похожа на военную? Жизнь ведь мирная! Машина за колхозные деньги куплена, не дядя на блюдечке принес, беречь ее надо… Чини свой участок — и все! И слушать ничего не хочу.

— Однако, сердит ты, хозяин села, ни минуты покоя не даешь, — с озорной смешинкой сказал Владимир.

— Уж лучше сердитым быть, чем равнодушным. Равнодушие — для любого дела погибель… Чини — вот тебе и весь мой сказ.