Даниил Краминов - Сумерки в полдень

То, что судьба Чехословакии решена, я узнал от Мишника, приехавшего в Мюнхен вместе с посланником Мастным. Когда я спросил Мишника, действительно ли Чемберлен и Даладье прилетели сюда, чтобы помочь Гитлеру навязать свою волю Чехословакии, Мишник, потирая свои впалые щеки, только наклонил голову. «Они уговаривали вас или грозили?» — спросил я. «Нет, не уговаривали и не грозили, — тихо ответил Мишник. — Они вообще не снизошли до того, чтобы говорить с нами».

Чехи, по его рассказу, прождали в приемной «фюрерхауса» несколько часов, прежде чем к ним вышел улыбающийся и довольный, как откормленный кот, Гораций Вильсон. «Почти все сделано, — объявил он им. — Вы обрадуетесь, узнав, что мы достигли соглашения практически обо всем». — «И какова же наша судьба?» — спросил посланник. «О, она совсем не так плоха, как могла бы быть! — воскликнул Вильсон. — Герр Гитлер сделал несколько уступок». Вильсон разостлал перед ними на столе карту, где красными чернилами были заштрихованы большие куски чехословацкой территории, отходящие к Германии. Взглянув на карту, посланник повернулся к Вильсону. «Но это же чудовищно! — с негодованием проговорил он. — Это жестоко! И не только жестоко, но и преступно, глупо наконец! Вы отдаете не только нашу землю, но и все оборонительные линии. Посмотрите сюда! — Посланник ткнул пальцем в заштрихованную карту. — Здесь наши оборонительные укрепления. И здесь! И здесь! И здесь! Все — от мощных фортов с тяжелой артиллерией до последнего бункера и окопа — отдается нацистам». Довольная улыбка исчезла с лица Вильсона, тонкие губы жестко сжались. «Сожалею, — сказал он холодно, — но у меня нет времени слушать вас». Он свернул карту и покинул приемную.

Вскоре к ним вышел Эштон-Гуэткин, которого они уже хорошо знали: он был помощником лорда Рэнсимена, когда тот разъезжал по Чехословакии, собирая жалобы судетских нацистов на «притеснения властей». Оживленный, веселый и довольный, будто выиграл большое пари, он сказал им, что соглашение достигнуто, и тем же игривым тоном предупредил чехов, чтобы они «приготовились к более жестким условиям, чем рассчитывали». «Не радуйтесь, — сказал ему посланник. — Пострадаем ведь не только мы, пострадают также Франция и Англия. Нас вы лишаете тела и крови, себя — безопасности». Эштон-Гуэткин поморщился: «Сейчас не время для декламации». И чехов опять оставили в приемной одних.

Стража перед «фюрерхауеом» не пускала корреспондентов дальше памятника нацистам, погибшим во время «пивного путча», и мы лишь издали смотрели на окна дома, где вершили свои грязные дела «лидеры западных демократий», севшие за один стол со злобно-хитрым и беспощадным, как гиена, фюрером и помпезно надутым дуче. Нас интриговало и удивляло их загадочное молчание. Мы не понимали, отчего они медлят, коль соглашение достигнуто. «Почему бы им не объявить, что соглашение заключено, и все? — сказал я Чэдуику. (Помнишь ты этого американца?) — Зачем они напрасно тянут время?» Чэдуик усмехнулся: «Загадочность в политике — один из главных приемов. Не могут же мистер Чемберлен и мосье Даладье показать всему миру, что прилетели сюда только для того, чтобы капитулировать перед Гитлером. Им хочется, чтобы люди думали, что они сопротивлялись, спорили, торговались, отстаивали интересы чехов. Умение «сделать вид» в политике значительно важнее, чем сделать что-либо на самом деле». Я не стал спорить с ним: уж в чем в чем, а в западной политике Чэдуик разбирается.

Мы продежурили — то на улице, то в пивной — до поздней ночи и, заметив, что в некоторых окнах «фюрерхауса» стал гаснуть свет, бросились поближе, но стража не пустила нас: по ступенькам, ведущим к входу в «фюрерхаус», спускались, надвинув высокие картузы на глаза и засунув руки в карманы длинных шинелей, Гитлер и Муссолини. За ними, осторожно ступая полными ногами, следовал толстяк в белом кителе, усеянном орденами от плеч до живота, — Геринг. Отстав от них на несколько шагов, маршировали нога в ногу, надменно вскинув головы, словно взнузданные лошади, Риббентроп и Чиано, зять Муссолини, произведенный им в министры иностранных дел. Гитлер, распрощавшись с Муссолини, сел в машину, как обычно, рядом с шофером и, окруженный охраной, помчался по ночной улице. Муссолини, пропустив зятя в лимузин, выбросил в фашистском приветствии руку и тоже, сев в машину, отъехал.

После этого нам разрешили приблизиться к входу, чтобы мы могли лицезреть «лидеров западных демократий». Однако их пришлось долго ждать. И мы, недоумевая и досадуя, пялили глаза на ярко освещенные окна личного кабинета Гитлера, где проходила встреча: хозяин оставил свой кабинет гостям. Мы обрадовались, когда свет в окнах погас, и через несколько минут увидели спускавшегося по лестнице Чемберлена. Сопровождаемый Вильсоном, послом Гендерсоном, Стрэнгом и другими более мелкими сошками, он посматривал по сторонам с заученной улыбкой и, заметив немцев, собравшихся перед «фюрерхаусом», помахал им шляпой. Немцы ответили аплодисментами, а штурмовики, только что проводившие Гитлера криками «Хайль Гитлер!», дружно рявкнули: «Хайль Чемберлен!» Морщины на худом лице английского премьера собрались и углубились: Чемберлен благодарно улыбался. Его встретили этим криком на аэродроме, затем по пути в отель, а во время обеда мюнхенцы собрались под окнами отеля и, дирижируемые переодетыми эсэсовцами, дружно выкрикивали раз за разом: «Хайль Чемберлен!» Британский премьер-министр вышел на балкон и, подражая Гитлеру, вскинул руку с вытянутой ладонью и простоял так не менее четверти часа, изредка смахивая левой рукой слезы радости, катившиеся по морщинистому лицу, и растроганно бормоча: «Они любят меня… Они, несомненно, любят меня». (Уоррингтон, стоявший за дверью на балконе, рассказал об этом Чэдуику, американец — мне.)