Даниил Краминов - Сумерки в полдень

В приемной Малахова вечером, когда пришел Антон, сидели на стульях, поставленных вдоль стены, человек десять-двенадцать. Пожилые люди с усталыми, озабоченными лицами очень походили на бывших военных: они были в кителях или гимнастерках, перетянутых ремнями, в галифе или брюках цвета хаки, заправленных в высокие сапоги. Каждый держал на коленях толстую, набитую бумагами кожаную папку. По мере того как посетители поодиночке исчезали за двустворчатой, обитой темно-коричневой кожей дверью, приемная пустела. Когда последний обладатель толстой кожаной папки вышел из кабинета Малахова, секретарша — седая, с моложавым, загорелым лицом женщина — скрылась за дверью и, выйдя в приемную, сказала Антону:

— Одну минуту…

Она позвонила, как догадался Антон, Щавелеву.

— Лев Ионыч у вас? Тогда заходите к Михаилу Сергеичу, — сказала она.

Через несколько минут дверь приемной распахнулась, впустив Щавелева. Он нес под мышкой толстую кожаную папку, лицо его было усталым и озабоченным. Мельком взглянув на Антона, он прошел в кабинет. За ним следовал человек, которого Антон не успел рассмотреть. Заметил только, что тот был низкорослый, коренастый, синий костюм ладно сидел на его плотной фигуре. Антону запомнился его затылок: над белым ободком крахмального воротничка нависала розовая складка, ярко-рыжие волосы плохо прикрывали круглую лысинку. Это был начальник Ватуева Лев Ионыч Курнацкий.

Через несколько минут статная фигура Щавелева появилась в дверях.

— Карзанов! Заходите!

Почти от самой двери, в которую вошел Антон, тянулся длинный, отполированный до зеркального блеска стол. Он простирался в дальний конец большой комнаты и почти упирался в другой, письменный стол.

В проходе между столами, оживленно разговаривая, стояли двое: Антон узнал Малахова, которого видел несколько раз, вторым был Курнацкий. Малахов повернулся к идущему по ковровой дорожке Антону и сделал шаг ему навстречу. Серый, застегнутый на все пуговицы китель не скрывал его грузной полноты, а жесткий воротник, охватывающий шею, круто подпирал, как бы выдавливая вперед, крупный, тщательно выбритый подбородок. Лицо было желтовато-бледным и обрюзгшим. Усталые глаза смотрели внимательно и строго. Руки у Малахова были маленькие, с пухлыми, теплыми ладонями, но пальцы обхватили руку Антона цепко и сильно. При этом Малахов пристально заглянул ему в глаза и улыбнулся. Улыбка теплилась только на губах, совершенно не затрагивая властных серых глаз, продолжавших деловито и холодно изучать, наблюдать за оробевшим молодым человеком. Его умные, проницательные глаза видели больше, чем полагали некоторые подчиненные, а мозг, как великолепная картотека, хранил самые нужные сведения почти во всех областях человеческих знаний, важнейшие даты, имена, цифры.

Малахов показал Антону на кресло за длинным, столом, Щавелеву — поближе к себе. Курнацкий расположился — именно расположился, развалившись в кресле, — по другую сторону стола. Его отливающие начищенной медью волосы были редки на темени, крупные веснушки густо усыпали высокий с залысинами лоб, щеки и большой нос. Точно возмещая раннюю потерю волос, природа наградила его необыкновенно широкими, кустистыми рыжими бровями; сросшиеся на переносье, они захватили почти треть лба и топорщились, завиваясь на кончиках, словно гвардейские усы. Под бровями раздраженно поблескивали красивые черные глаза.

Малахов и Курнацкий многозначительно переглянулись, точно говоря: «Ну, этот Карзанов не бог знает какая находка!» Курнацкий презрительно оттопырил свои красные, точно смоченные вишневым соком, губы и укоризненно посмотрел на Щавелева: стоило из-за такого беспокоить столь занятых и ответственных людей! Вероятно, более из вежливости, чем из любопытства, Малахов спросил Антона о родителях и братьях. Антон ответил, что родители и два младших брата в колхозе, третий брат — в Красной Армии.

— Скажите, ваш брат, который служит в армии, доволен армейской жизнью? — спросил Курнацкий, удивив Антона своим вопросом.

Но он ответил спокойно и исчерпывающе:

— Думаю, что доволен. До марта он командовал учебным взводом, в марте стал помощником командира роты, а совсем недавно его сделали комроты. А ведь ему еще и двадцати четырех лет нет…

— Быстро у нас молодежь поднимается, — заметил Курнацкий с явным самодовольством, словно это была его личная заслуга. — Двадцать четыре года, а он уже — по-старому — штабс-капитан.