Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Не обижайся, пожалуйста, но до сих пор я не знала, что мне будет так не хватать тебя. Ты нечасто бывал у нас, и встречались мы с тобой тоже нечасто, но я всегда знала, чувствовала, что ты где-то рядом, недалеко, что через день или два ты придешь, позвонишь, и мы встретимся под «нашими часами» на углу Арбата. А теперь ты кажешься так далеко-далеко, что просто даже невозможно представить, как далеко. Между нами не только большое расстояние, но и границы, и они кажутся мне крепкими, как строили в старину, стенами, одна выше другой, и без ворот, без дверей. А я стою перед этой грядой стен и чувствую себя такой беспомощной и жалкой, что хочется плакать. Пиши! Пожалуйста, пиши! Мне так хочется говорить с тобой.

Второе письмо было короче:

«Дорогой Антон! Что случилось с тобой: две недели ни одной весточки, ни одного слова. Я понимаю, что Лондон не Ленинград, откуда письма приходят на другой день, и Игорь объяснил мне, что письма к нашим людям за границей, как и их письма домой, доставляются дипкурьерами, которые ездят не каждый день. Но все же за эти две недели — это тоже сказал Игорь — из Лондона прибыли две почты, с которыми было доставлено несколько десятков писем от наших «лондонцев» родителям и родственникам в Москве. Только от тебя ничего не было, и я опять спрашиваю: что случилось?

Я по-прежнему страшно скучаю по тебе, иногда просто реветь хочется, а послезавтра, наверно, будет еще хуже: уезжает и папа. Его включили в нашу делегацию, и это опубликовано в газете. Игорь и Юлия торжествуют. Игорь говорит, что он открыл папе дорогу к политической карьере, а Юлия целыми днями составляет списки, что купить в Женеве. Игорь, конечно, едет туда же со своим «чифом», который будто бы разработал какой-то невероятно хитрый план, и этот план, по словам Игоря, выведет нас в Европу, как главную силу. Папа написал для «чифа» речь, которую тот должен произнести в каком-то комитете в Женеве, но «чиф» забраковал ее как недостаточно твердую и смелую, папа уже жалеет, что согласился поехать и взялся не за свое дело. Мне тоже не хочется, чтобы он работал с человеком, от которого, как говорит папа, «попахивает авантюризмом». Игорь говорит, что папа ошибается, что «чиф» просто смелый человек, готовый взять быка за рога, а это пугает робких и нерешительных людей.

После отъезда папы я буду совсем одна, и как бы я хотела, чтобы ты оказался здесь. Хотя бы на день, хотя бы на час. Я знаю, что не можешь ты оказаться в Москве, но все равно хочу. Пиши! Прошу тебя, пиши!..

Антон озадаченно уставился в последнюю страницу письма: оно многого не объясняло. Прежде всего было непонятно, почему Игорь, знавший, что Антона задержали в Берлине, не сказал об этом Кате? Забыл или намеренно умолчал? Не хотел, чтобы она послала с ним письмо Антону? Избегал тревожить ее или надеялся вызвать раздражение против человека, который так быстро забыл о ней? И чего он добивается от Георгия Матвеевича, вовлекая его в дела Курнацкого? Расположить профессора к себе? Угодить Курнацкому, дав ему в консультанты человека, действительно знающего международные дела? Но чего он хочет для себя? Чего? Нельзя сказать, что Игорь Ватуев ставил личные интересы выше интересов дела, но все же при всяком удобном случае он ухитрялся заработать что-то и для себя, «прибавить процентик, — как он говорил, — к своему моральному и общественному капиталу». И тут, конечно, не обошлось без этого «процентика».

Хотя Катя не назвала фамилии Курнацкого, прозрачность ее намеков встревожила Антона: любопытные и болтливые могли, заглянув в письмо, рассказать Курнацкому, что думает о нем профессор-эксперт.

Письмо Петра начиналось в том «деревенском стиле», к которому в семье Карзановых все были приучены с детства:

«Здравствуй, брат мой Антон! Спешу сообщить тебе, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Отец и мать, как мне пишут из дома, тоже живы и здоровы, а также Алешка и Васятка живы и здоровы. Жив и здоров и крестный Аким Макарович, который все еще сердит, что ты не мог «расплантовать» ему достаточно ясно насчет войны — будет она, проклятая, скоро или не будет.

Спешу сообщить также, что Якова Гурьева, про которого ты говорил, я нашел и заставил тут же, при мне, написать домой, и он уже получил ответ: родители его страшно горюют по Семену. Недавно вещички его получили и заново сына оплакали. Велели Якову поклониться тебе за то, что не забыл их просьбу, и мне за то, что приказал Якову писать домой.