Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Но и мамина версия о таблетках продолжала жить, казалось, у одних бывает безобразное это, а другие, как мама, культурно принимают таблетку, и появляется в зависимости от того, какого цвета таблетка, девочка или мальчик. Она попробовала проверить свои предположения; в большую банку из-под маринованных огурцов, в которой безостановочно носилась у самой поверхности бело-розовая, похожая на молодую разжиревшую тетку вуалехвостка, бросила какую-то таблетку из маминой коробки. Конечно, сразу таблетка подействовать не могла, нужно было подождать, но довести опыт до конца Нине не хватило терпения. На другой день ей уже надоело смотреть; как рыба эта крутится, прожорливо хватает с поверхности воздух и жует его. Нина вытащила ее из воды и надавила на живот, чтобы узнать, есть у нее там мальки или только воздух. Рыба этих опытов, конечно, не вынесла. Вопрос так и остался невыясненным. С таким сумбуром в голове Нина доучилась до уроков ботаники, и там уже пестики и тычинки ей все объяснили в красивой, нестыдной форме.

Но до уроков ботаники еще нужно было дожить, а самым первым и довольно скудным источником информации было окно, около которого Нина просиживала целые дни, — окно в тихий даже по магаданским понятиям переулок, по которому и машины-то почти не ездили, так как сквозное движение по проспекту Сталина, на который он, этот переулок, выходил, было запрещено. Шли люди по деревянному тротуару, собаки бегали. Особенно много было детей, школьников, потому что переулок упирался в громадную, предмет особой гордости магаданцев, школу, проект которой, тогда — лучший в Стране, первому директору Дальстроя Э. П. Берзину подарила сама Н. К. Крупская. Здание это было так велико, что впоследствии в нем разместились сразу две школы.

И, наверное, то, что детей Нина видела с раннего детства много, но была от них отделена, поселило в ее душе некоторую замкнутость, она чувствовала себя не «совсем такой» и то тяготилась (это позднее), то, гордилась этим отличием.

Было еще одно последствие «жизни на подоконнике» — от одного появления матери до другого Нина привыкла что-то все время ждать, думать не о том, что есть, а что будет. И то, что мама всегда появлялась под окном, что ожидания всегда сбывались, закрепляло в ней мечтательность, романтическую устремленность, от которой немало потом ей пришлось пострадать, прежде чем она сумела ее преодолеть, растоптать в себе… И еще было время, когда к окну приходил дядя с Петрушкой. Нине было тогда лет шесть. Кажется, она тогда еще и в школу не ходила. Дядя, этот пролезал к самому окну, по завалинке, возникал, как волшебник: только что нет никого — и вот он уже закрыл собой все окно. Увидев его первый раз, Нина окаменела от страха, такой он был грязный и страшный. Но тут, дядя заулыбался беззубым ртом, вытащил из-за пазухи какой-то пестрый комок, а еще через секунду к ней в стекло стучал матерчатыми ручками самый настоящий Петрушка в красной рубашке и синем колпачке с помпончиком.

Петрушка этот умел выделывать желтенькими своими ручками и вертлявой головой очень потешные номера, и было непонятно, почему мама вдруг стала очень строгой, когда Нина рассказала ей об этой волшебной кукле, и попросила ее успокоиться и вспомнить обо всем по порядку: как дядя пришел, что еще делал, как ушел? При чем тут дядя, спрашивается, если приходил Петрушка? А дядя, может, только привел его и сам куда-то в сторону отошел или сидел под окном, на корточках и тоже смотрел на Петрушку.

Только много, лет спустя Нина (уже Нина Сергеевна) поняла, что это был за дядя, — почему так встревожилась мать и что было это половое извращение (в пятидесятые годы в Магадане обитало немало бывших зеков со всякими причудами), а тогда, в детстве, этот дядя с Петрушкой вдруг упал с завалинки спиной в снег, и два каких-то других дяди стали пинать его ногами, а потом перебросили как мешок через ограду палисадника и Петрушку бросили вслед. И дядя убегал, придерживая полы незастегнутого пальто. Мама стояла, кажется, где-то недалеко.

Первое сентября запомнилось запахом смолы, которую так и не удалось смыть с ладоней и большим букетом цветов, сорванных очень далеко, в Чаше — круглом углублении в сопке, идущей к Марчекану. Накануне, мама не работала, и полдня они лазили по сопке, отыскивая последние эдельвейсы. Тогда цветов было больше — наверное, потому, что не так их рвали, ведь и город был в два раза меньше, тысяч примерно шестьдесят. И не было еще августовского ажиотажа на углу около «Восхода», где теперь в эти дни благодаря приезжим торговцам кипит цветочный базар. Впрочем, и универмага еще здесь не было, стояли какие-то развалюшки, сейчас уже и не вспомнишь какие. И не было сквера, протянувшегося от автобусной остановки, что чуть ниже, до политехникума. Не было всех этих многочисленных последних двух десятилетий, пятиэтажек в центре и на окраинах, и потому здание школы казалось особенно величественным.