Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

— Почему же дурь? — урезонивает Нина Аллу Константиновну. — Почитай Солоухина, Чудакову…

— А! Все это ветхозаветное русофильство. Стоит ли такими глупостями увлекаться? Вспомни Тургенева, «Отцы и дети».

Ну да, конечно! Блаженной памяти образ Базарова. Что-то там такое типа: мой дед лаптем щи хлебал и деревянному идолу поклонялся — и мне прикажете за ним следовать? Известное дело — нигилист. Никакого ни к чему уважения. В том числе и к родителям. А они, как известно, его оплакивали. Тихие, милые люди. Может, и неведомый папочка — тоже тихий и мирный человек — скорбит сейчас где-нибудь о потерявшейся дочери и клянет на все корки ту змею-злодейку? А она, бывшая жена, этой ненависти разделить не может, потому все и скрывает? Но ты, папочка, мог бы и сам поактивнее быть, не маленький, чай!

А с другой стороны, если разобраться, зачем амазонке это чертово дерево? Коня к нему привязать? Подержи, папа, лошадку, пока я с товарками добычу делить буду. Да никуда конь верный не убежит, пусть сам пасется, травку щиплет, больше пользы будет. И считали свое родство амазонки, надо полагать, по материнской линии, потому что отцы случайные — захваченные или приблудные — были. Так ей-то зачем своего искать? Но хочется почему-то. И который уже раз хочется. И в горести, и в радости. Вот и говори после этого, что Эдипова комплекса не существует. Надо бы Фрейда почитать. Но в Магадане его не достанешь, даже в областной библиотеке нет, — более восьмисот тысяч книг, черт побери, а ни одной книги Фрейда. Ничего себе комплектация! С другой стороны, где они Фрейда возьмут, если его лет пятьдесят, кажется, у нас не издавали?

Но вернемся к варианту Б. Значит, мы рассмотрели: муж, мама, милый папочка… Пускай все же он будет.

Метро, милиция, манто… Ну это уже и вовсе дурь. А кто еще? Марина Цветаева? К сожалению, родственных связей нет — одно поклонение. Но будем говорить о живых.

Дальше, конечно, Софьюшка. В варианте для себя о ней следовало бы сказать подробнее, вот и восполним. Фиолетовая, костлявая, с вздувшимся животиком, плохими зубами (всю жизнь не следила), вдохновенный и бескорыстный, конечно, педагог. Виктор ушел — «…как говорится, в мир иной». Горечи по этому поводу Софьюшка, кажется, не испытывает — вполне хватает забот о школьниках. «А ты прочитал «Деньги для Марии» Распутина?» И указующий перст, как на известном плакате Моора. До личных ли тут огорчений? Или, точнее, до какого-то ли Виктора, если все огорчения, случающиеся в мире, — личные?

Виктор. Следующий он, конечно. Хотя почему «конечно»? Ну если говорить откровенно, то лучше, конечно, нет. По крайней мере, не было. И тогда, пережидая этот чертов август-сенокос, маясь от безделья (или купаясь в нем) и сожалея только, что нельзя вот сейчас, сразу взять всех этих быков за рога — для сельхозсреды образ, вероятно, достаточно точный, она думала непрестанно: «Ну когда же ты, фокусник, объявишься? Сколько же тебя нужно дожидаться, милый?»

Проще всего ее было застать вечером дома. Потому что если не считать трех тренировок в неделю и редких выходов в кино, она обыкновенно или дома сидела, или (очень редко) — у Лампиона (интересно ведь наблюдать Дракона-не-удел: чему он досуг отдает, как форму поддерживает?). Ну а если застать не мог, записку бы оставил, соседке передал, что был и куда позвонить. Но Виктор не приходил и не звонил. Какой же это, к черту, милый? И, видимо, мало мы их пронзали шпильками, выбрасывали в высокое окно самой большой аудитории на Моховой, и, откуда они шлепались на мостовую под тяжелые колеса троллейбусов. Ну ничего, еще не вечер!

А он явился к ним прямо на лежбище («А на острове Лесбос — лежбище чувих» — сама придумала!) — Софьюшка, наверное, выдала, где они загорают. Ее он сначала и заметил — белый лифчик, наверное, на десять километров сверкал.

— А, — потом кричит, — и Нинка-дура здесь!

Хорошенькое начало — совсем как раньше. Надо его, фокусника, поддержать.

— Дай пять рублей! — сказала Нина.

Лампион глазом не моргнул, но, естественно, такую вольность не одобрил — ему ведь все как в балете нужно. Или все это для него, дремлющего под солнцем Дракона, настолько мелко, ничтожно, что он и внимания не обратил.

— Потом, ладно? — сказал Виктор. — У меня сейчас, извини, одни крупные.

Он для убедительности и бумажник вытащил, продемонстрировал, сколько у него там двадцатипятирублевок — штук двадцать, наверное, не меньше. Интересно, он бумажник вытащил, потому что совсем дурак — то есть из-за своего успеха вовсе с ума сошел, или наоборот, ничуть не тронулся, сохранил верность привычкам и только что показал новый фокус — с этим самым бумажником. Для того и шел?