Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Но от метро она двинулась не к остановке автобуса, а совсем, в другую сторону — на факультет, хотя там-то уж точно никаких дел не было. Да и вахтеры могли не пустить — что, действительно, делать на факультете, если каникулы? Соврать, что на кафедру какую-нибудь или в библиотеку? Но библиотека тоже может быть закрыта. Тогда сказать, что на кафедру, там наверняка кто-нибудь да сидит.

Но и вахтера не было на входе и в гардеробе никто не сидел — прямо мертвое царство какое-то, запустение. Ее пальто единственное на вешалке мотается. А может, во всем здании вообще никого нет?

Под самым куполом было непривычно, необыкновенно тихо. Белела внизу пустынная лестница — кажущаяся особенно широкой оттого, что ни одной фигуры не темнело на ступенях. Плавная, светлая, пустынная — она словно ждала, когда стремительная кавалькада (вот наконец то самое слово — не отряд, не стая, а именно кавалькада!) амазонок ринется за бегущим врагом, меча (не то!), разя его звенящими, вылетающими, кажется, из распахнутой, разверстой груди (грудей!) стрелами и сминая потными конскими телами, чтобы потом насладиться сокровенной местью — топтать их подлые, жалкие трупы.

Она услышала, как под куполом шевельнулся уловленный бог весть откуда нарастающий гул — словно кавалькада и впрямь двинулась, покатилась из-за Исторического музея, — пока еще еле отличимый от шума машин, и тотчас что-то сковало ее, она словно увязла по пояс в каком-то упругом месиве и отчаянно замотала руками, стремясь вырваться, выбраться, успеть к этому приближающемуся гулу, в котором уже отчетливо слышались и сухой, звонкий стук копыт, и пронзительные крики девиц, бросивших поводья и вскинувших тугие луки, — да пустите же меня, наконец, что вы стоите и смотрите, когда мне совсем не здесь быть нужно, это же больно, больно, наконец, что вы там со мною делаете!

Но кавалькада прокатилась, промчалась, исчезая на последней верхней ступеньке, словно скрываясь за невидимым занавесом, — и было так, что вот пропала лошадиная морда, вот исчезли вытянутые руки девицы с луком, вот нет и ее, а вслед за ней и конский круп исчезает; когда пронеслось это воинство, она наконец оторвала взгляд от лестницы и всмотрелась в человека, который уже давно, когда амазонки еще только помчались сюда, стоял и смотрел на нее из-под арки, выходящей на балкон.

— Валентин Федорович, это вы? — спросила она, узнав в сутулой, с длинными опущенными руками («на Гегина-то как похож!») фигуре Бубенцова. — Что вы тут делаете?

— Смотрю, — сказал Бубенцов, не двигаясь с места, — а ты зачем пришла? Соскучилась?

— Да на Стромынке нет никого.

— Ну пойдем, будешь со мной писать отчет о вашем курсе. Только без глупостей, ладно?

— А вы сейчас никого не видели?

— Где?

— Вон там, на лестнице.

— Не видел.

— И не слышали ничего?

Бубенцов закурил, поискал, куда бросить спичку, потом подошел к ней, стал рядом около перил.

— У вас сейчас там холодно, наверное. Ты ведь из Магадана?

— Ничего, жить можно.

— Далеко, — согласился Бубенцов, словно Нина с ним спорила. — Ты бы в кино сходила. В «Метрополе» три зала. В каком-нибудь да есть что-нибудь.

— Знаю, — сказала Нина, — сейчас пойду.

— Ну и хорошо. А мне еще про вас писать и писать, двоечницы несчастные.

— У меня одна четверка.

— У других хватает. А кому ты там махала? Ты не одна, что ли, пришла?

— Одна.

— А махала кому?

— Они двоек не получают.

— А фамилии как?

— Сверху не разглядишь. Только волосы и плечи. И, простите, без одежды.

Бубенцов курил сигарету с фильтром и еще по старой, наверное, привычке вставлял ее в наборный мундштук — сооружение получалось громоздкое, и когда он вынимал мундштук изо рта, походило на то, словно он водил по воздуху длинной дымящейся указкой.

— Объясни мне, — сказал Валентин Федорович, — видишь, мы сейчас одни. Отчего вы все, молодые, беситесь? Чего вам не хватает?

— Новых реальностей.

— А эта вас не устраивает?

— Почему? Устраивает. Но одной мало. Нужны еще сон, искусство, болезнь. И алкоголь тоже, хотя вы меня сейчас за это будете ругать.

— Но ведь все спят, все книжки читают, да? И выпивают, бывает. Хотя у нас с этим делом лучше, чем юристов, правда? Но ведь все это так, отвлечение. А главное-то все-таки не это.

— Нет, — сказала Нина, — и это тоже. Иначе с ума от скуки сойдешь. Не человек, а робот.

— Петух вас в одно место не клевал, — сказал с сожалением Валентин Федорович. — Это хорошо, конечно. Но с жиру ведь вы беситесь. Ты это понимаешь?