Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 1

Вершинин, грузно ступая, пошел между телегами.

Син Бин-у сказал:

— Серысе похудел-похудел немынога… а?

— Пройдет, — успокоил Окорок, закуривая папироску.

Син Бин-у согласился:

— Нисиво.

Корявый мужичонка в малиновой рубахе поймал Вершинина за полу пиджака и, отходя в сторону, таинственно зашептал:

— Я тебя понимаю. Ты полагаешь, я балда балдой. Ты им вбей в голову, поверют и пойдут!.. Самое главное — в человека поверить…

— Человек бывает разный, — сказал Вершинин, — а правда одна…

— Советская? — подхватил корявый мужичонка.

— Другой не ищем.

— А я какую ищу?.. Ту же самую! Чтоб той правде человек вровень был. Я тебя считаю ей вровень, Никита Егорыч! Я считаю, ты им, мужикам-то, правду во всей красе разъяснить можешь.

— Хочу, да трудно, — сказал Вершинин. — Неученой я. Мало в городе я жил… Встречался я там с настоящим человеком — Пеклеванов, Илья Герасимыч, председатель ревкома… да мало… учиться нам надо, ох, как еще учиться…

— Обучимся!

И мужичонка по-свойски хлопнул Вершинина в плечо:

— Обучимся, Никита Егорыч.

— Знаю.

Тело у Вершинина сжималось и горело. Лег под телегу, пробовал уснуть и не мог.

Вскочил, туго перетянул живот ремнем, умылся из чугунного рукомойника согревшейся водой и пошел сбирать молодых парней:

— На ученье айда. Жива-а!..

Парни с зыбкими и неясными, как студень, лицами сбирались послушно.

Вершинин выстроил их в линию и скомандовал:

— Смирна-а!.. — И от крика этого почувствовал себя солдатом. — Равнение на-право-о!..

Вершинин до позднего вечера учил парней. Парни потели, злобно проделывая упражнения, посматривали на солнце.

— Полуоборот на-алева-а!.. Смотри. К японцу пойдем!

Один из парней жалостно улыбнулся.

— Чего ты?

Парень, моргая выцветшими от морской соли ресницами, сказал робко:

— Где к японсу? Свово б не упустить. У японса-то, бают, мо-оря… А вода их горячая, хрисьянину пить нельзя.

— Таки же люди, колдобина!

— А пошто они желты? С воды горячей, бают?

Парни захохотали.

Вершинин прошел по строю и строго скомандовал:

— Рота-а, пли-и!..

Парни щелкнули затворами.

Лежавший под телегой мужик поднял голову и сказал:

— Учит. Обстоятельный мужик Вершинин-то… Другой ответил ему полусонно:

— Камень, скаля… Большим комиссаром будет.

— Он-то? Обязательна.

Казак изнеможенно ответил:

— Так точно… с документами…

Мужик стоял, откинув туловище, и похожая на рыжий платок борода плотно прижималась к груди.

Казак, подавая конверт, сказал:

— За голяшками нашли!

Молодой крупноглазый комендант станции, обессиленно опираясь на низкий столик, стал допрашивать партизана:

— Ты… какой банды?.. Вершининской?..

Капитан Незеласов, вдавливая раздражение, гладил ладонями грязно пахнувшую, как солдатская портянка, скамью комендантской и зябко вздрагивал. Ему хотелось уйти, но постукивавший в соседней комнате аппарат телеграфа не пускал.

«Может… приказ… может…»

Комендант, передвигая тускло блестевшие четырехугольники бумажек, изнуренным голосом спросил:

— Какое количество?.. Что?.. Где?..

Со стен, когда стучали входной дверью, откалывалась штукатурка. Незеласову казалось, что комендант притворяется спокойным.

«Угодить хочет… бронепоезд… дескать, наши…»

А у самого внутри такая боль, какая бывает, когда медведь проглатывает ледяшку с вмороженной спиралью китового уса. Ледяшка тает, пружина распрямляется, рвет внутренности — сначала одну кишку, потом другую…

Мужик говорил закоснелым, смертным говором и только при словах: «Город-то, бают, узяли наши» — строго огляделся, но опять спрятал глаза.

Румяное женское лицо показалось в окошечке:

— Господин комендант, из города не отвечают.

Комендант сказал:

— Говорят, не расстреливают — палками…

— Что? — спросило румяное лицо.

— Работайте, вам-то что! Вы слышали, капитан?

— Может… все может… Но ведь я думаю…

— Как?

— Партизаны перерезали провода. Да, перерезали, только…

— Нет, не думаю. Хотя!..

Когда капитан вышел на платформу, комендант, изнуренно кладя на подоконник свое тело, сказал громко:

— Капитан, арестованного прихватите!

Рыжебородый мужик сидел в бронепоезде неподвижно. Кровь ушла внутрь, лицо и руки ослизли, как мокрая серая глина.

Один солдат приказал до расстрела:

— А ты сапоги-то сейчас сними, а то потом возись.