Иосиф Герасимов - Скачка

Она явилась к нему после того, как над городом ударила гроза, с зонтика у нее капало, но дочь Найдина, не обратив на это внимания, повесила его на крюк вешалки, быстро сняла косынку, энергично тряхнула головой, чтобы освободить волосы от влаги: они были у нее тяжелые, соломенного цвета со светло-коричневыми прядями, упали свободно на плечи, и только после всего этого она всерьез взглянула на Зигмунда Яновича темно-зелеными глазами, очень быстро, оценивающе, и он ахнул — до чего эта женщина похожа на Катю, вторую жену Петра Петровича. Вроде бы когда была девчонкой, то скорее походила на отца — это из-за зеленых глаз, а сейчас... Вот ведь сколько лет прошло, а Катю Лось помнил, недолго ее знал, но запомнил, может быть, потому, что, когда встречались, были годы особые, вспоминали и войну, и другое, мысли и вера у них в ту пору была одна: должна наступить пора честности и людской открытости... Да, тогда они в это верили самозабвенно.

«Как ее зовут?» — напряг память Зигмунд Янович и тут же вспомнил: Светлана. Ах ты, как нехорошо забывать имена.

— Что же вы не предлагаете мне пройти? — улыбнулась она.

Улыбка изменила ее лицо, оно сделалось добрее, крупные черты потеряли резкую очерченность, очень правильной формы губы приоткрыли идеально ровный строй зубов, и на щеках обозначилось нечто вроде ямочек.

— Прошу,— сказал Зигмунд Янович и отступил.

Вот уже семь лет после смерти Насти он жил один. Настя была ему верной женой, ждала его и после финской, и из лагеря, и с войны; вместе состарились, один сын уехал в Ленинград, другой — в Казахстан. Сыновья стали дедами, не всех своих правнуков Зигмунд Янович видел, фотографии, правда, были, письма ему сыновья изредка присылали. В квартире у него всегда было чисто, приходила женщина — работала уборщицей в обкоме, — молчаливая, спокойная, убирала, стирала, а когда он болел — готовила еду, он платил ей и по старинке называл домработницей, хотя племя этих жительниц городов почти исчезло.

Зигмунд Янович так и не переоделся после врачей, остался в атласной алой пижаме с блестящими обшлагами, он ее любил, она была легкой и приятной. Но едва он сел в свое кресло, как почувствовал — все же надо было хотя бы рубаху надеть, а то неловко как-то. Это ощущение рассердило его, и он сказал строго:

— Я батюшку вашего уважаю. У нас с ним много связано. Однако...— Он сделал паузу.— Однако,— повторил он,— я ему сказал: никакого протекционизма не терплю, от кого бы он ни исходил, и если что-нибудь будет не так, то уж вы на меня не серчайте...

— А что «не так»? — с улыбкой, скорее всего насмешливой, чем доброй, ответила Светлана.— У нас все так. А вот у вас... Впрочем, в этом вы сейчас убедитесь. Но вы ведь с отцом дружны смолоду. Да? Я вас помню. Ну, не таким, а прежним помню. Вы веселый были. Почему же сейчас так меня встречаете, будто недруг к вам пришел?

Ему нравилось, как она открыто, безбоязненно смотрела на него. «Вот чертовка!» — подумал он, и тут его раздражение улеглось. Ведь, в самом деле, он всегда был веселый, заводила, запевала, и после войны, особенно в шестидесятые, когда его стали двигать все выше и выше, он ощущал себя свободным, многое умеющим. Он был высок, с длинным носом, над которым потешались в молодые годы, особенно над бородавкой — он так ее и не свел, хотя, наверное, мог бы, однако женщинам он нравился: стройный, с рассыпчатыми светлыми волосами, которые долго не седели. А сейчас он обрюзг, сгорбатился, да и облысел, правда, над ушами еще сохранились пегие волосики. Он постарался увидеть себя глазами Светланы и внутренне усмехнулся: ну, конечно же, он кажется ей злым плешивым стариком, не умеющим и слова доброго сказать.

— А как я вас должен встречать? — спросил он Светлану с любопытством.

— Как дочь друга молодости встречают. Ну, хотя бы чаем угостили. Я с утра из Третьякова. Есть хочется.

Она сказала это так, что сразу сделалось неловко и мелькнуло: вот бы слышала-видела такое покойница Настя, она бы ему это не спустила, она бы ему такого жара дала! Дом их в самые голодные времена хлебосольным считался, все, кто приходил сюда, могли рассчитывать — семья Лося поделится последним.

— Да что же вы сразу не сказали! — в смущении воскликнул он.

— А все ждала: вы предложите.

Зигмунд Янович оперся большими руками о стол, поднялся, пошел было один, шлепая тапочками, к кухне, но тут же остановился, попытался улыбнуться:

— Я ведь вдовствую. Может, вы похозяйничаете?

— Ну конечно!

Они прошли на кухню, просторную, светлую — сейчас таких и не строят, все здесь блестело. Настя любила чистоту, Зигмунд Янович привык к этому и после уборки домработницы старался чистоту поддерживать.