Иосиф Герасимов - Скачка

Конечно, то был рассказ для девчонки, нечто вроде сказочки, но ей тогда хватило этого, чтобы представить, как они жили на войне и любили друг друга... И она плакала, когда читала: «Мой жребий посвящен его судьбе, и мне нельзя в разгар его похода остаться мирной мошкою в тылу. Опасности милей мне, чем разлука». Ей тогда казалось, что стихи, пришедшие из глубины веков, писаны и об отце с матерью, и она размышляла о том, что через века неизбежно происходит повторение судеб, повторение в главном, и этим-то жизнь отца и матери причастна к вечности.

Такое могло прийти в голову только по наивности, потом она узнала, как на самом деле было им сурово и тяжко в годы войны и после нее, сколько пришлось всего перетерпеть, и красота шекспировских строк отделялась от их жизни, от кровавого месива, повседневных неудобств, физических и духовных страданий, но это лишь возвышало в ее глазах отца, и когда она рассказывала об этом Антону, то голос ее дрожал, и она чувствовала — он понимает, на чем держится ее суровая, без сюсюканий любовь к отцу.

Светлана не знала материнской ласки, но она и сама не была матерью. Прежде, когда они поженились с Антоном, ей казалось: хорошо бы, чтобы был ребенок, как это важно и нужно, потом она перестала об этом думать.

«Почему?» — вдруг возникло в ней. Это и прежде возникало, но она научилась уходить от ответа самой себе, а сейчас вдруг не смогла уйти. «Ну почему?.. Почему?..» И тут же пришла мысль: вот что такое возвращение, это не просто приезд в места, где прожита тобой часть жизни, но и возрождение всего того, что окружало в ту пору, словно все, что ты оставила здесь, все, что не решила,— дожидалось, чтобы ты снова им занялась.

А потом они обедали, и отец говорил, как все скверно получилось у Антона. Отец кашлял, но это была не простуда,— наверное, нервничал, дожидаясь Светлану, и много курил, хотя ему не надо было позволять. Оказывается, вся заваруха с Антоном началась еще зимой, его то таскали на допрос, то отпускали, а с должности не снимали, потом как-то быстро закрутились дела, Антона увезли в область, состоялся суд, и его отправили в колонию.

— Мы хотим... Вот Надежда и я. Чтобы ты на свиданку к Антону съездила.

Светлана только сейчас по-настоящему поняла, почему ее вызвали в Третьяков, а не сообщили по телефону или письмом: там, в Москве, все бы воспринималось иначе, там, в Москве, были другие заботы и другой долг, там, в Москве, она вполне бы могла посчитать — если откажется от свидания с Антоном, то поступит так во имя других, более важных целей, и это будет выглядеть бесспорным. Но здесь, в Третьякове,— другой отсчет, здесь мгновенно окружила прошлая жизнь с ее прошлыми обязательствами, и московские дела оказывались по сравнению с ними лишь суетой.

— Что же вы сейчас-то спохватились? — только и сумела сказать она.

— Да я был у него!

Маленькие глаза отца налились желчной зеленью, и запавшие щеки натянулись, он наклонил голову.

— Ты его видел? — встрепенулась Светлана.— Что он? Как?

— Да не получилось у нас разговора! — в досаде произнес он.

Светлана ахнула: значит, отец поверил, что Антон мог пойти на такое. Вот ведь в чем дело!.. Отец п о в е р и л... Ему всегда во всем нужны были твердые доказательства, и, если он принял вину Антона, значит, такие доказательства у него есть. Но Светлана не могла, да и не хотела этого принимать. Она не могла представить, чтобы он позарился на деньги, да еще в такой форме... Взятка... Что может быть пакостней?.. Но тут же у нее возникло сомнение: она ведь не знает того, что знает отец,— Антон мог взять эти проклятые деньги и не для себя, он мог их взять для кого-нибудь другого, с него станется. Да мало ли что было!

Вот какая страшная беда свалилась на них. Ее не обойти, не объехать, ее — хочешь не хочешь — надо принять, надо в нее войти, как входят в новый этап судьбы со всеми его непредвиденными сложностями, и, чтобы не потеряться в нем, надобно оглядеться поначалу, обрести хоть какие-то ориентиры. И, поняв все это, она ответила:

— Хорошо. Я поеду к нему.

Теперь уже нельзя было ни отступить, ни колебаться, шаг сделан, и он требовал действий.

Поначалу Антону казалось: все легко образуется, все прояснится и встанет на свои места. Рыжий следователь Фетев, несколько рыхловатый, с доброжелательной усмешкой, человек неглупый, позволяющий и себе, и Антону поразмышлять во время допросов о самых разных вещах — от новомодной аэробики до мало кому знакомых философских постулатов,— без особого труда отыщет истину, ведь она лежит на поверхности, и выдвинутые против Антона обвинения во взятке — бред. По всему было видно — Фетев склоняется к этой мысли и на допросы вызывает из чистой формальности, он ведь и под стражу не брал Антона, а в Синельнике дела шли своим чередом, но все круто переменилось за две недели до суда. Антон был вызван Фетевым, следователь на этот раз держался сдержанно, даже сурово, и Антон впервые увидел, какие у него могут быть жесткие, будто асфальт, глаза. Фетев предъявил ему постановление об аресте, а на следующий день Антону устроили очную ставку с Кругловой.