Елизавета Драбкина - Зимний перевал

— Неподалеку от Путиловского завода я видела развороченную мостовую и баррикаду, сложенную из камней в дни наступления Юденича. Перед моим внутренним взором возникли баррикады Парижской коммуны. О, святые камни революции!

Так говорила Клара.

— Улицы находятся в ужасном состоянии… Они изрыты ямами… Кое-где мостовая провалилась… Автомобильная езда состоит из чудовищных толчков и резких поворотов…

Это писал Уэллс.

Видела ли это Клара? Да, видела. «Я не хочу скрывать, что я наблюдала и изможденные лица, и неисправленную мостовую, неотремонтированные дома», — сказала она корреспонденту РОСТА. Она видела это, но…

Вот побывали они оба в первых в Советской России домах отдыха для рабочих.

— Русская революция, — говорила Клара, — сделала то, что не сделала ни одна революция в истории: дворцы богачей она превратила в дома отдыха для рабочих.

— Я хочу сказать лишь несколько слов о доме отдыха для рабочих на Каменном острове, — говорил Уэллс. — Это начинание показалось мне одновременно и превосходным и курьезным. Рабочих посылают сюда на две-три недели отдохнуть в культурных условиях. Дом отдыха — прекрасная дача с большим парком, оранжереей и подсобными помещениями. В столовой — белые скатерти, цветы и т. д. И рабочий должен вести себя в соответствии с этой изящной обстановкой; это один из методов его перевоспитания. Мне рассказывали, что, если отдыхающий забудется и, откашлявшись, по доброй старой простонародной привычке сплюнет на пол, служитель обводит это место мелом и предлагает ему вытереть оскверненный паркет…

Говоря это, Уэллс отнюдь не хотел оскорбить нашу страну. Нет, он искренне чувствовал себя другом нашего народа, с глубоким сочувствием относился к его страданиям, возмущался вооруженным вмешательством в русские дела, проводившимся правительствами Антанты, в том числе правительством его собственной страны; признавал, что «большевистское правительство — единственное правительство, возможное в России в настоящее время».

Но признавая это, он тут же подчеркивал, что все это имеет лишь «второстепенное значение». А что же главное? «Крах — вот самое главное в сегодняшней России», — отвечал он. И чтобы английский читатель понял, насколько сокрушающе огромен этот крах, пояснял: «…такие вещи, как воротнички, галстуки, шнурки для ботинок, простыни и одеяла, ложки и вилки, всяческую галантерею и обыкновенную посуду, достать невозможно…»

И ведь не был же он обывателем или вульгарным филистером, ведь способен был он и на смелую мысль, и на экстравагантнейшие высказывания. Как раз перед приездом в Советскую Россию он выпустил объемистую книгу «Контуры всемирной истории», опрокидывающую все существовавшие до того концепции исторического процесса.

— Я хотел бы, — сказал он, будучи в Москве, советскому журналисту А. Меньшому, — чтобы были написаны новые книги по истории по моей схеме и чтоб новое поколение училось по моей схеме, а все старые книги и учебники были бы уничтожены и сожжены.

Далеко хватил, ничего не скажешь! Но вот оказался он в стране пролетарской революции на исходе третьего года ее существования, что же он увидел?

— Советская страна обнимает по своему сознательному самоподчинению, по беспримерной преданности и энергии, по смелой инициативе и настойчивости, по безустанной работе, по силе убеждения, которая, подобно Фениксу, вновь и вновь возрождается из пламени, а также по положительной деятельности по поднятию культуры, — работу целых столетий. Она — титанический триумф духа и воли над «косностью материи», над неблагоприятными обстоятельствами. Она — утро для творения новых общественных отношений.

Нет, это сказал не Уэллс. Это сказала великая революционерка Клара Цеткин.

Уэллс сказал другое. Он сказал, что три года русской революции — это долгие, мрачные годы, в которые Россия неуклонно спускалась с одной ступени бедствий на другую, все ниже и ниже в непроглядную тьму.

Дальнейший путь России был ему неясен. Ее будущее затянуто мраком.

Вот откуда родился созданный Уэллсом образ мглы, окутавшей Россию.

Из Петрограда Уэллс поехал в Москву. Не скрывая своего раздражения, он брюзжал по поводу того, что ему пришлось потратить около восьмидесяти часов на разъезды, телефонные переговоры и ожидания для того, чтобы побеседовать в течение полутора часов с Лениным и Чичериным — и относил задержку за счет «русской неорганизованности». Но мы помним, как тогда жил, как работал тогда Ленин, и едва ли можем разделить чувства, владевшие Уэллсом.