Виктор Попов - Закон-тайга

Все происходило почти так, как он. видел в разных кинофильмах на эту тему. Поэтому он, несмотря на драматизм происходящего, внутренне улыбнулся и не удержался от обязательного вопроса киногероя: «Ты его любишь?» И она ответила точно так, как отвечали киногероини: «Не знаю… Пока не знаю».

Разошлись они, как нынче в большинстве случаев расходятся интеллигентные люди, без взаимных обвинений и остались друзьями, ровно настолько, насколько можно оставаться ими в таком положении.

В общем, произошло все до обидного банально. Однако даже банальные обстоятельства, которые, кстати, складываются гораздо чаще, чем особые, ранят весьма ощутимо. В этом Вениамин Петрович убедился на собственном опыте. Оторванный службой от жены и дочери, он во время разлук, когда думал о семье, думал о встрече. Его волновали именно представления первых минут свидания. Потом все войдет в обычную колею, ибо в семье привыкают не столько друг к другу, сколько к укладу, к тому, что членов этой семьи окружает, и дорожат больше сохранением привычного, а не торжеством чувств. Но первые минуты после долгого отсутствия всегда исключительны и беспамятны. Так у них было до прошлой осени. А прошлой осенью беспамятство прекратилось. Наоборот. До мельчайших подробностей помнил Вениамин Петрович свой неожиданный приход (он никогда не сообщал Алле о дне возвращения, причем делал это не потому, что не доверял жене и старался ее уличить, а потому, что сюрпризное появление рисовал себе заранее и радовался тому, что оно никогда не оказывалось сценарным) и холодную, без объятий и поцелуев встречу. Он сразу понял, что такой прием — не преддверие объяснения, а конец. И хотя он его не ждал и даже мысленно не мог представить, за те несколько напряженных минут, в которые он разделся и наскоро ополоснулся, успел к нему подготовиться. По крайней мере, так он считал.

Какое-то время они сидели молча. Он — на стуле, спиной к окну, она — в кресле напротив. Вениамин Петрович намеренно выбрал такую позицию: его лицо оставалось в тени, а на лицо жены падал свет. Ему очень хотелось уловить выражение этого правильного продолговатого лица с чуть тронутыми краской веками, бровями и яркими, особенно яркими на необычно белом фоне губами. Но, странное дело, он не воспринимал лицо объемным. Оно состояло из отдельных — голубоватых, черных, красных — линий, нанесенных на белый плоский овал. И когда Алла заговорила, то он, прежде чем услышать ее голос, увидел, как зашевелились линии. Они медленно тронулись со своих мест, потом задергались, запрыгали, смешались в быстром круговороте. От их неистового кружения у Вениамина Петровича зарябило в глазах, и он, чтобы избавиться от наваждения, непроизвольно заслонился рукой. Но тут же, зажмурившись, тряхнул головой, и когда открыл глаза, все оказалось на своих местах. Перед ним, плотно сжав колени, опершись на подлокотники кресла и чуть подавшись вперед, сидела Алла. Это были ее узкие, суховатые губы, ее чуть тронутые голубой краской веки; крашеные рыжеватые волосы, небрежно рассыпавшиеся по лбу прямыми стремительными прядками, тоже были ее. Он даже вроде бы почувствовал ладонью их жесткую непокорность и шевельнул пальцами, как шевелил всегда, перебирая волосы жены. Все было тем же — своим и привычным, чужими были только глаза. Серые, неподвижные, больше похожие на стеклянные, чем на живые, глаза. Они ничего не выражали — ни раздражения, ни злости, ни равнодушия. Совершенно ничего. Губы Аллы двигались, го обнажая, то прикрывая ровные, ухоженные зубы, двигались лежащие на подлокотнике пальцы, подрагивали — так, по крайней мере, ему казалось — прядки волос на лбу, лишь взгляд оставался стеклянным. Она что-то говорила, но он не понимал что. Его мысли сосредоточились на другом. Он думал, что, если бы человек знал, что у другого человека может быть такой взгляд, он никогда бы не рискнул выбрать его себе в друзья. Друга с таким взглядом иметь страшно. Если правду говорят, что глаза — зеркало души, то, значит, человек, могущий делать свои глаза стеклянными, души вообще не имеет. Такое простое соображение, как ни странно, вернуло Вениамина Петровича к действительности. Происходящее стало совершенно реальным, а потому — понятным.

— Я слушаю, слушаю, продолжай.

Он сказал это ровным голосом, хотя то, что она говорила, в голове укладывалось плохо. К чему это вступление: «Вениамин, первый раз в жизни я хочу говорить с тобой серьезно?» Разве не говорили они серьезно до этого, разве не серьезно тогда, в дубовой роще под Воронежем, она сказала ему: «Люблю!» — и потом много-много раз повторяла это слово? Стало быть, то было несерьезным, попросту говоря — пустячком, таким же проходным, разменным словечком, как «шикарно!», «блеск!», «железно!» Серьезное начинается только теперь. А ведь это серьезное как раз не требует никаких разговоров. Сказав, что у нее есть другой, которому она жена вот уже скоро два месяца, она сказала все. За столько лет она должна была хоть как-то прояснить для себя мужа, должна была понять, что он никогда не изменяет своему слову. На втором или третьем году их супружества она, прощаясь с ним перед очередной экспедицией, тихо сказала: «Я никогда, никогда не смогу представить себе, что вместо тебя может быть кто-то другой». И он ей тогда ответил: «Зачем ты об этом? Был бы другой, не было бы меня». Сейчас другой есть, стало быть — пояснять нечего. Может быть, она хочет покаяться, хочет быть откровенной и с ним и с самой собой? Да нет, не похоже. Она прекрасно знает его точку зрения: если один человек уличает другого в неверности, но не имеет сил порвать с ним, он тем самым дает ему в руки кнут, которым тот его истязает. Выходит, причина иная. Здесь все объясняется гораздо проще. Человек, совершивший доброе дело, молчалив — за него говорят другие. Человек же, сотворивший гадость, ищет себе оправдание, поэтому готов каждому встречному излагать причины, побудившие его к гадкому поступку.