Алексей Корнеев: Высокая макуша

Но смутное было то время, не давали порубежным русским людям жить спокойно в трудах своих мирных. Не успело угомониться литовье, как налетели татары степные. И снова пришлось скрываться в дебрях лесных. Тот же старый Федор Крюк привел своих людей на облюбованное место, где раньше укрывались (не привел, вернее, а его привезли, потому что не мог уже он ходить, совсем одряхлел).

— Ну, — сказал, — внуки мои, правнуки, да будет вам это место вечным спасом от всяких ворогов. Селитесь, живите себе, а мне помирать пора.

И были от него наказом последние слова: пользуйтесь всем, что земля да лес человеку приносят, только дуб старый — у начала ручья — да молодой дубок, посаженный в год Куликова побоища, берегите, не трогайте…

Шли годы. Разрасталось селище, прозванное в память основателя Крюковым. Не хватало выжженных, выкорчеванных под пашни земель поблизости, и люди, как отростки, стали отделяться от прежнего селища на новые угодия. А тут еще пришлые откуда-то являлись: по нраву пришлись им здешние спокойные места. Но и полесных жителей будоражили отдаленные битвы да смуты, доносились сюда боевыми кличами. И тогда, провожаемые плачем жен, матерей, детворы, облачались мужчины в доспехи воинов. Зорко стояли там, на порубежье лесов и пашен сторожевые заставы, поднимались на вражьем пути непроходимые завалы из вековых деревьев, на сотни верст протягивались стеною-крепостью засечные дубравы. И заветные два дуба — старый да молодой, что стояли над Крюковым верхом, тоже поднимали свои головы, будто воины, готовые встретиться лицом к лицу с неприятелем…

Год от года дряхлел дуб-отец, уступая место сыну. И однажды в грозу страшно полоснула близкая молния, ослепительным мечом ударила по сухой его вершине, пронизав до глубинных корней. И развалилось дерево надвое, как полешко под топором дровосека. Наутро увидели люди: торчат обугленные расщепы над землей, валяются по сторонам обломки сучьев. Молодой же дуб хоть бы что себе — стоял целехонький, обмытый вчерашним ливнем, да пуще прежнего зеленел.

— Расти же, коли так, — говорили люди, обходя его стороной, боясь потоптать траву возле него.

И пошел тянуться к небу Крюков дуб. Не мешал ему теперь старый густым шатром ветвей да распластанными во все стороны корнями, забиравшими влагу и соки земли. Живи да радуйся, простор и воля тебе!..

Длинна у дуба жизнь, однако и к нему приходит старость. Долго ли, коротко ли, а стал он сдаваться. Давно уже отгулял свои зеленые майские свадьбы, раздарил птицам и зверям свои желуди, порассеял их тут и там. Не одно уже поколение молодых его дубков сменилось вокруг. И сделался он старше и выше отца своего, разбитого молнией. Недаром же прозвали его Высокой макушей.

Чего только не перевидел дуб за долгую свою жизнь! Всему был свидетель. И сам не раз оказывался перед гибелью. И когда сверкали, касаясь вершинных ветвей, яростные молнии, готовые разнести его в щепки, как это случилось с отцом. И когда укрывались под ним бродячие люди, разводя костры с удушливым дымом. И когда владыки земель и лесов заглядывались на него, намереваясь приспособить на сваи моста, на мельницу или другие поделки (строились неподалеку фабрики, заводы, и лес рубили — аж стон стоял). К счастью, из-за глубокого оврага долго не могли к нему подступиться. А когда собрались было свалить его да распилить на части, усмотрел это сторож лесной, потомок Федора Крюка, кинулся с ружьем на самовольщиков, — хоть сам едва не погиб, а спас-таки любимца.

После душного вагона электрички, после битком набитого автобуса (дело было в субботу, и городской народ валом стремился «на природу») Василий наконец вздохнул облегченно: так свежо и вольно стало от зелени, от чистого лесного воздуха.

Глазам его предстала как бы врубленная в стену деревьев поляна с немногими постройками. Ближе к дороге стоял обшитый филенкой в «елочку», покрашенный в зеленое дом, вывеска на котором обозначала контору лесничества. Позади штабелями громоздились доски, ящики и прочие поделки из дерева, дальше башня водонапорная, и все это — на фоне обступивших с трех сторон высоченных лип, дубов и сосен — показалось ему, после высоких городских строений, каким-то приземленным.

«Приезжай, сколько раз тебе писал, небось задохся там, на своем асфальте. А у нас кругом зеленый рай, земляника поперла — лопай хоть от пуза. Отдохнешь тут за мое-мое, походим с тобой по лесу. Кстати, и дуб посмотришь знаменитый…»