Иван Уханов - Играл духовой оркестр...

— Норовлю, щебенку заготовил, цемент жду… Много делов. Дом — яма: никогда не наполнишь, — вздохнул Ушаков.

— Заполним, папань, — твердо и трезво заявил зятек. А старик, очевидно, не единожды проверивший его на деле, растроганно и сбивчиво забасил:

— Вы уж о себе… Нам-то много ль надо? Был бы свой угол. А у вас семья. Маруся, слышь, третьим затяжелела, писала нам…

— Ага. На днях родит. — Зятек гордо тряхнул курчавой головой. — Может, родила, пока я тут загораю. Олегом назову. Олег Геннадьевич. Звучит, а?

— Вы уже знаете, что будет сын? — спросил Фролов.

— А кто же?.. Пусть даже и не думает… Первый раз жду-томлюсь — дочь. Второй раз жду-гадаю — дочь! А теперь я ей прямо сказал: как хошь, Маша, рожай, но чтобы сына.

— Да-а, дочь — чужое сокровище. Холь да корми, учи да стереги, а там людям отдай, — тесть сочувствовал зятю.

— Вы как хошь, папань, обо мне… Но я Маше напрямик сказал: даже в роддом не приду, рубль на такси почтой отошлю на дорогу… Будет сын — на руках домой принесу. Сына давай! А девок хватит, живо их развезут, как цветочки посрывают, и останусь я на старости лет сиротой. Рюмки не с кем выпить, на рыбалку катануть.

— Желаю вам сына, — улыбнулся Фролов.

— Все желают, только слушай.

— Чего слухать, ты приметы ищи, — тонким дрожащим голосом заговорила Ушакова. Согнутая пополам и оттого длиннорукая и нескладная, она копошилась у верстака, стояла боком к сидящим, и когда оглядывалась, то казалось, что смотрит она из-под локтя. Безбровое бледное ее лицо было соучастным и добрым. — Ты получше приглядись к Марусе-то. Можа, чего и заметишь. Приметы сами скажут.

— Это какие такие приметы? — насторожился зятек.

— А всякие. Кой роженице чего бог пошлет, то приметами загодя оповестит. У нас в старину сказывали: ежели мать сидя протягивает правую ногу и ест всякую пищу — родится мальчик, а ежли выставляет левую, охотно слухает песни да причуд имеет много — девочка.

Зятек на миг задумался, глаза его невидяще остановились на пустоте. Сейчас он был дома, наблюдательно рассматривал Машу, придирчиво копался в памяти.

— Ну и что? — угадав его мысли, спросил Фролов.

— А черт ее знает, Федя, — с веселой досадой отмахнулся зятек. — Бывает, обе ноги вытянет, а то по одной. Но точно знаю: ест она хорошо. Будь здоров. Баба крепкая. Все ест.

— Добрая примета, — крякнул Ушаков.

— Но Маша и раньше, когда Тоню и Катю рожала, на аппетит не жаловалась. — Зятька одолевали сомнения.

— Ничего, Гена, ничего, — успокаивала его старая теща. — Сынка принесет — хорошо, а дочку — тоже неплохо. Все одно родные детишки. А у кого детей много, тот богом не забыт.

Слова эти зятьку, видно, не понравились, звучал в них, как уловил Фролов, призыв к смирению, к капитуляции.

— А что же вас бог не пожалел: кроме Маши, всех под сруб? Четырех сыновей. Вот те, мамань, и бог, — выпалил зятек. Его слова ранили Фролова. Он опять почувствовал себя скульптором, нездешним, чужим человеком, виноватым перед этими людьми. Он резко встал, и движение это прервало разговор.

— Начнем? — сказал он, взглянув на зятька.

— Давай. Мы им сейчас… — Зятек воинственно засучил рукава.

— Мать, ты не толклась бы. Затей-ка лучше обед хороший, — посоветовал старухе Кирилл Захарович.

…Фролов снизу вверх взмахивал штукатурной лопаткой, с силой вшлепывал раствор в стену. Разлетались серые брызги, тяжелыми мухами липли к лицу, рукам и груди. Точно хирург, Фролов то и дело менял инструмент: соколом ровнял грунт, квадратной теркой делал по нему быстрые круговые движения, широкой, с резиновым дном гладилкой нежно, слегка касаясь, ласкал стену. Зятек едва успевал подтаскивать со двора раствор. Стены на глазах одевались в строгую прочную одежду.

Убедившись, что все идет как надо, Ушаков давно ушел в горницу и стучал там молотком, настилая плинтуса.

Когда сели обедать, Фролов ощутил острый аппетит. Стол, дощатый, временный, стоял на старом дворе, у плетня, в тени и затишье. Душистые щи были разлиты по тарелкам. Пахло укропом, чесноком, свежим хлебом. Стояла деревянная чашка со сметаной, на блюдце сочились ломтики редьки, из стеклянной вазы круглился ворох сырых яиц. На краю стола, куда сел зятек, прижалась бутылка «Российской».

— Эх, здравствуйте, мои рюмочки, стаканчики, каково поживали, меня поджидали?! — Зятек раскинул над столом руки, приветствуя вино и закуску. Потом наполнил рюмки. — Маманя у нас непьющая, а папаню заставим… для аппетита.

— Не тратить бы сено козлу, Гена, — отмахнулся Ушаков. — Аппетит при мне… Работа — лучший приварок. Поработаешь — поешь.