Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

— Слово предоставляется товарищу Долорес Ибаррури!

Долорес на трибуне. Молодым, легким движением смуглой руки она оправляет волосы на голубеющем виске. Голова ее чуть откинута назад, черные глаза смотрят вперед открытым и строгим взглядом, который будто говорит всем: «Подумайте, товарищи, в какой грозный и ответственный час мы собрались сюда!» Долорес начинает свою речь негромко и спокойно. Она говорит без жестов, прямая, строгая в своем черном платье. Но вот она слегка качнула головой, брови ее скорбно сжались, она подняла руку скупым, сильным жестом, и голос ее вдруг налился сдержанным упругим звоном. Так звучит туго натянутая струна, когда ее трогает опытная и точная рука, готовя к песне. Долорес говорит по-испански, но притихший зал понимает ее, спаянный общностью великих чувств. Дикция Долорес великолепна, каждое ее слово, произнесенное с безупречной четкостью, полновесно, как литое, и несет в себе завершенную и глубокую мысль. Да, именно эту боевую, взыскующую мысль, которая поднимает в человеке все силы его души, стремится передать своим слушателям Долорес. Она отлично знает, какие горькие заботы, тревоги и душевные муки наполняют в эту минуту сердца сотен женщин, которые сидят в сияющем огнями зале. Да и кому же, как не ей, знать, что значит тревога за судьбу родины?.. Кровь и муки истерзанной, но непокоренной Испании глядели из глаз Долорес, призывая всех матерей и жен советского народа бороться, стоять насмерть в грознейший час истории, чтобы потом не жить на коленях и победить, победить!..

После митинга, когда мы выходили из зала, Раскова показалась мне усталой и болезненно бледной. Вспомнилась ее подъемная, полная благородного гнева речь, зовущая к беспощадной битве с ненавистным врагом и выдержке, выдержке бесстрашных, сознающих свою историческую правоту. Вспомнилось: когда Раскова вернулась на свое место, щеки ее ярко рдели, глаза горели суровым и жарким внутренним огнем, большие, прекрасные глаза. Губы ее чуть-чуть дрожали, будто их жгли еще какие-то невысказанные, призывные, трибунные слова. В ту минуту мне вдруг представилось, что биографии Долорес Ибаррури и Марины Расковой чем-то похожи друг на друга, как сестры в большой семье. Возраст, национальные особенности людей, выросших в разных странах, отдаленных друг от друга тысячами километров — все это не совпадает, но ничто не может помешать силе нравственно-политического единства, которая объединяет и этих двух женщин-борцов. Я не знаю, общалась ли Марина Раскова с Долорес, но взгляд, которым она встретила ее появление на местах президиума, и то, что она говорила о ней и как слушала речь Пассионарии, — все это показывало духовное родство, крепчайшее в мире единство борцов против фашистской чумы. И этот взгляд, горящий вдохновением гнева и ненависти, и этот жарко рдеющий румянец на лице Долорес и Марины Расковой тоже были сродни. Да ведь и Долорес матерински-любовно смотрела на молодую женщину в военной форме со сверкающими на груди орденами.

Теперь, после митинга, смотря на бледное лицо Расковой и на ее потемневшие и словно потухшие глаза, я представляла себе, как глубоко и страстно переживает эта сильная натура все события, связанные с грознейшим моментом в истории нашей родины. Несмотря на считанные минуты, пока мы пробирались к выходу, нетрудно было увидеть и еще одну черту характера Марины Расковой — исключительную собранность всего ее существа. Быстро почувствовав, что все идущие рядом с ней заметили ее бледность, Раскова в какой-то неуловимый момент преобразилась. Легкое движение головой, плечами, и вот глаза ее опять заблестели, разжавшиеся губы чуть улыбались, а на щеках, будто налет теплого ветра, тонко вспыхнул румянец. Кто-то из идущих рядом женщин, назвав Раскову по имени, спросил ее о чем-то. Она ответила звучным спокойным голосом. Мне вдруг представилась Марина Раскова как командир, как старший товарищ — руководитель новых поколений советских летчиков. Вот так же, наверно, в трудный час звучит ее спокойный голос, такое же цепеустремленное оживление на ее лице, тот же скупой, уверенный жест, и та же только нашей советской жизнью созданная обаятельная воля новой прекрасной женственности, совсем иной, чем об этом полагалось судить на протяжении столетий в стихах и поэмах, посвященных слабой и покорной женщине-очаровательнице!

После сияющих огней Колонного зала, выйдя на улицу, как всегда казалось в первые минуты, мы очутились в кромешной тьме затемнения. Но Раскова все-таки быстро нашла свою маленькую машину. Мы сели в нее и только повернули на улицу Охотный ряд, как тут же пришлось остановиться: по улице шли войска.