Георгий Черчесов - Испытание

Майраму можно было, конечно, молча наслаждаться их воспоминаниями, но он ведь дал слово себе и Наташе радовать всех приятным обхождением и втиснулся в их веселье:

— Ас моим дядей в трамвае тоже был случай, — они мгновенно умолкли, вежливо уставились на таксиста. — Стиснутый толпой, он почувствовал, как к нему в карман залезла чья-то рука. Изловчившись, он зажал се в кармане и воскликнул: «Чья это рука?» Но разве хозяин ответит? Не выпуская чужой руки, дядя всмотрелся в лица окружавших его людей. Выделив из толпы голубые глаза паренька, невинно уставившегося на него, дядя понял, что трепыхавшаяся в чужих владениях рука принадлежала ему, и сурово спросил его: «Чего ты туда залез, я ведь в; наружном кармане ничего не держу?» Паренек не стал артачиться, поделился с моим дядей своей профессиональной тайной, серьезно ответив: «Наше дело проверить!»…

Они деликатно посмеялись, бородач подмигнул своей молодой жене, на сей раз насмешливо. Майрам был раздосадован тем, что рассказ о дяде и воре не вызвал взрыва хохота, хотя был, если вдуматься, посмешнее поведанных ими случаев.

— Сюда, дорогой, — показал таксисту на переулок второй пассажир.

Галчата выбрались из «Крошки», а мужья заспорили, не уступая друг другу права оплаты по счетчику. Они горячо препирались, а женщины, воспользовавшись минутой, торопливо зашептались, как давние подружки, которым было что сообщить после долгой разлуки… Нетрудно было уловить, что обе они недавно замужем, обе начали подозрительно полнеть…

Бородач сунул таксисту деньги, с щедростью купца махнул рукой:

— Сдачу оставь себе, — и, подхватив сверток, громко хлопнул дверцей.

Майрама так всего и обдало холодной волной. Он был тверд в своих намерениях жить по-новому. Он встретил их улыбкой. Он был вежлив, черт побери! Он смеялся над их рассказами. Он и сам поведал им веселую историю. Но они это восприняли по-своему. Им казалось, что таксист лез из кожи вон, чтобы заработать чаевые!?!

Майраму бы спокойно отсчитать сдачу и вручить ее бородачу с вежливой фразой: «Простите, вы забыли получить причитаемое вам», но он толкнул дверцу наружу и грубо закричал ему вслед:

— Эй! Иди сюда!

Четыре пары глаз недоуменно уставились на таксиста.

— Сюда идите! — потребовал Майрам. Встревоженной стайкой они направились к машине.

— Мало дал? — услышал Майрам, как спросила бородача его жена.

— Как мало?! — возмутился он. — Восемьдесят три копейки «на чай».

Не вылезая из «Крошки», Майрам уничтожающе посмотрел ему в лицо:

— Ты сколько имеешь в месяц?

Бородач оглянулся на товарища, ответил с усмешкой:

— Сто тридцать — сто сорок. А что?

— А ты? — спросил таксист у его друга.

— Примерно столько же, — буркнул тот и спросил с издевкой: — Меняться должностями задумал?

— Я свое дело люблю, — ответил Майрам. — И окладик у меня министерский — двадцать пять бумажек, а то и все тридцать. Не ты мне — я тебе могу дать «на чай».

— Чего же перед нами стелился улыбками, если такой гордец? — насмешливо спросил бородач.

Скомканные купюры попали ему в лоб. Резко повернув машину, Майрам обдал газом ошарашенную компанию и погнал прочь… На душе было скверно. Он был недоволен собой, своей невыдержанностью. Он так и видел укоризненный взгляд Наташи и мысленно стал оправдываться перед нею: «Наташа, я опять поступил не так, как ты ожидаешь от меня. Я не сдержался, но ты не должна сердиться. Ты видела: я хотел все по-хорошему. Я хотел, чтоб все было по-иному. Я жаждал, чтоб меня уважали и я уважал. Не я, бородач виноват, он в угоду своему гаденькому чувству чванства позволил себе это. Он ведь и „на чай“ дал не потому, что добр от рождения, а чтоб поразить своего студенческого дружка. Он до копейки подсчитал, на сколько щедр, не подумав, как унизительно мне принимать от него подачки. Это раньше я старался не думать об этом, отгонял от себя стыд, потому что и самому приходилось всучать деньги: слесарю за профилактику, которую он и так обязан регулярно проводить, заведующему складом за то, что он выдал мне покрышки, которые он и без того обязан выделять мне согласно нормам пробега, диспетчеру за то, что он диспетчер, сторожу за то, что он сторож… Но теперь этого не будет. Пусть каждый из них делает свое дело, за которое он получает зарплату. И я буду получать только то, что мне положено. Мне противно унижаться, я желаю чувствовать себя человеком. И пусть дуются на меня слесари, механики, завгары, завсклады, диспетчеры, Волкодав и другие, но жить по-старому я больше не стану! Ну, а манеры — и за них я возмусь, будут у меня они деликатные и взгляд многозначительный, как у Вадима Сабурова, — и будет он разить наповал любого, кто попытается унизить меня…»