Бела Иллеш - Тисса горит

Э-эх-ма!..

Он проводит рукой по глазам, словно отгоняя какое-то видение.

— Э-эх!..

Закрывает глаза. «Не думать ни о чем».

— Ни о чем, ни о чем, ни о чем… — повторяет он.

Машинально произносит слова, а мысли уже заняты королевским путчем. Тереш ни словом не обмолвился о результатах вчерашнего боя. Выгнан ли король из страны теми самыми людьми, которые еще несколько дней назад выносили Петру приговор «именем его величества», или победил король и вошел уже в Будапешт?

Петр задерживает дыхание, прислушивается. Напрасно. Ни пушечных выстрелов, ни трескотни пулеметов. Ничего! На дворе играет шарманка. Все тихо…

Разбудил его Секереш.

Петр протер глаза и сразу вспомнил вчерашнюю картину. Лицо Секереша на самом деле пополнело.

— Ты растолстел, Иошка.

— Не удивительно, — ответил Секереш. — У меня ведь столько дел! Его величеству опять-таки дали коленкой под зад. С этим королем нам не везет. Его дела не лучше наших. Разница лишь в том, что он со своими богослужениями потерял один день, а мы в перебранке потеряли два. Ему вряд ли удастся поправить упущенное, а для нас даже упущение — лишь урок. Так, как мы работаем, работать дальше нельзя. Впрочем, тебя сейчас больше всего должна интересовать твоя собственная судьба.

— Ты ошибаешься. Меня интересует прежде всего судьба партии. Положение партии…

— Партии? Это слишком громко сказано. Да. Слишком громко.

Лицо Секереша растянулось в насильственной улыбке. Выражение довольства исчезло.

— Положение партии таково, что партии у нас пока нет. Нет и не будет, не может быть, пока мы в этом сами себе не сознаемся. Честное слово! Дело обстоит именно так. Не понимаешь? А факты свидетельствуют довольно определенно. К сожалению, даже слишком определенно. Под Пештом идет бой. И если я хочу связаться с уйпештской или кишпештской организацией, поехать в Уйпешт я не могу. А если бы даже и мог поехать, я все равно не знал бы, к кому мне обратиться. И вот должен я писать в Вену и гадать, попадет мое письмо в Уйпешт или не попадет? А если и попадет, — случится это не раньше чем через две-три недели. И, пожалуй, будет лучше, если не попадет. Ведь пока до уйпешских товарищей дойдут мои сообщения, они настолько утратят свой смысл, что там им может показаться, не занимаюсь ли я древне-историческими исследованиями? И товарищи будут почем зря крыть мою дурацкую интеллигентскую башку. Нашел, дескать, время чем заниматься! Честное слово. Ты подумай-ка, Петр! Под Будой — перестрелка. Две тысячи бандитов — с одной стороны, и немногим больше студентиков — с другой. И эти опереточные войска решают судьбу страны? Я знаю, вопрос сейчас уже или еще не стоит так: или они — или мы. Вопрос идет о том, кто из них? Но все же нам следовало бы вмешаться в это дело. Социал-демократы — те просто струсили, а мы все готовимся. Единственный жест, сделанный нами в этой суматохе, это манифест за подписью короля Карла. Товарищ Гюлай именем короля освободил офицеров национальной армии от присяги, данной ими Хорти. Великолепно, не правда ли? Честное слово… Обидно. А ведь как отлично можно было бы здесь работать, Петр! Честное слово… Ваш процесс сыграл большую роль. Хотя надо признаться: когда узнали о ваших пытках, то столько же народу порвало свои связи с движением, сколько, наоборот, решилось включиться в него. Ваша работа перед арестом — твоя, Шульца, Андрея, — ваш план организовать работу по фабрикам были прекрасны. Мы проводим его в жизнь. И впервые после поражения революции мы сейчас действительно стоим на твердой почве: работой охвачено несколько крупных предприятий. На предприятиях работа идет вовсю… Если мы сами не испортим дела. Я далеко не наивный человек, но даже самый трезвый расчет говорит за то… Ну, да ладно, не будем вдаваться в планы. Я и то боюсь, что завтра появится еще какая-нибудь новая теория, по которой уже не только уважение перед революционными традициями венгерского пролетариата, но и вера в его будущее будет объявлена неэтичной.

— Ну, кто же говорит такие идиотские вещи? Никто.

— Что же, ты полагаешь, из пальца, что ли, я это высосал? Находятся сопляки, которые только тем и заняты, что позорят память диктатуры. И — чтобы ты знал — идет это из наших же собственных рядов. Каждого, кто смеет защищать традиции нашей революции, клеймят авантюристом. Начинают с прошлого, кончают будущим. Я полагаю, тебе теперь все ясно.

— Ты сознательно сгущаешь краски, Иошка. Критиковать ошибки революции — это не грех. По-моему, это даже наш долг.