Бела Иллеш - Тисса горит

Как-то вечером, когда мы улеглись, Пойтек спросил меня:

— Не собираешься перейти мост?

— Бежать?

— Перейти к большевикам.

— Я же не говорю по-русски!

— Научишься.

— Не знаю… Еще не думал.

— Я завтра или послезавтра пойду, — сказал Пойтек. — А теперь поспим…

Всю ночь я не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, и не мог прийти ни к какому заключению.

Наутро я сказал Пойтеку:

— Я остаюсь.

— Уговаривать тебя не стану, — ответил он, — но имей в виду, что здесь мы рано или поздно дорого поплатимся за чтение этих газет.

— Все же я останусь здесь, — заявил я.

На следующее утро снова происходил обмен военнопленными. Вечером Пойтек не вернулся, не явился он и на следующее утро.

Несколько дней спустя, перед посадкой в санитарный поезд прибывших в тот день военнопленных, ко мне подошел высокий белокурый унтер-офицер в очках.

— Я тут одного земляка ищу, — заявил он. — Звать его Петр Ковач. Не знаете такого?

— Я самый и есть.

— Вот тут кое-что для вас, — сказал он, передавая мне небольшой сверточек.

— А что тут? — спросил я.

Он не ответил, лишь пожал плечами и отошел.

Я развернул сверток — так оказалось с десяток тоненьких брошюр на венгерском языке. На обложке стояло: Бела Кун — «Чего хотят большевики?»

Я запрятал книжки в карман шинели. Я был в нерешительности, как с ними поступить: газету я еще мог прочесть так, чтобы это не бросалось в глаза, книга же была гораздо заметнее. Все же, когда вечером все улеглись спать, я притащил в барак все брошюры. Один экземпляр я спрятал в соломе своего тюфяка, остальные же рассовал по карманам.

— Чего там возишься? — огрызнулся сосед. — Спать мешаешь.

Я промычал что-то и притворился спящим.

На следующее утро я запрятал восемь экземпляров под скамьями отходящего санитарного поезда. Один экземпляр я вложил в конверт и послал жене Гайдоша.

Вечером я был в наряде. Когда в два часа ночи меня сменили, я по обыкновению сунул в тюфяк руку за книжкой. Каков же был мой ужас, когда книжки там не оказалось. Я искал повсюду, но тщетно — книжка исчезла. Кто-то ее забрал.

Наутро меня арестовали. Два дня спустя меня без всякого допроса отослали под конвоем в Венгрию.

В военной тюрьме в Мункаче я провел шесть недель. Ежедневно меня водили на допрос, пытаясь выведать у меня, кто из возвратившихся через Молодечно венгерских военнопленных является коммунистом. При этом называли разные фамилии и показывали фотографии. Мне не трудно было все отрицать, так как в действительности и фамилии были все незнакомые и по фотографиям я никого не узнавал.

Однажды следователь предъявил мне ту самую брошюру, девять экземпляров которой я отослал из Молодечно в Венгрию. Этот экземпляр был сильно затрепан — заметно было, что он уже во многих руках перебывал.

— Давал ты эту брошюру Григорию Балогу?

— А кто такой Григорий Балог?

— Будет валять дурака! — закричал на меня следователь, хватив кулаком по столу. — Не сознаешься, на цепь посажу!

Немного погодя мне дали очную ставку с Балогом. Он оказался приземистым гусаром с рыжеватыми усами, постоянно залезавшими ему в рот.

— Рядовой Григорий Балог, — сказал следователь, — вот этот солдат признался, что передал тебе эту книжку.

— Чтоб ему издохнуть, он нагло врет, — спокойно отозвался Балог. — И на том свете не найти ему покоя!

Я открыл было рот, чтобы восстановить истину, но следователь накинулся на меня:

— На цепь посажу, если только вздумаешь отрицать теперь то, в чем раньше сознался!

Видя, что Балог и без меня справится, я предпочел хранить молчание. Минут десять, если не больше, он подробно объяснял, пересыпая свою речь немилосердной божбой и проклятиями, как он нашел эту книжку в своей фуражке — дьявол ее знает, как она туда попала, — и решил сохранить ее: «быть может, еще пригодится: наверно там молитвы или что-нибудь в этом роде…»

— Но когда ты начал читать, то ведь увидел, что это за книга?

— Как же мог я читать эту книгу, господин поручик, коли я неграмотный?

— По твоим бумагам, однако, значится, что ты три года посещал школу. Ты это тоже отрицаешь?

— Как же я посмею это отрицать? Что правда, то правда. В школе я точно был. Только дело-то в том, что летом отец меня в школу не пускал, надо было по хозяйству помогать, зимой же — босиком по снегу — мать не пускала. «Не в попы собираешься», — говорила она. И правильно говорила, упокой господи ее душу!

Тут следователь прервал Балога, закатив ему здоровую затрещину. Нас увели обратно в тюрьму.