Ион Чобану - Мосты

— Так-так. Они беседуют, а Сивка уже по картошке гуляет!.. — В ворота, неся охапки терновика, вошли дед Тоадер и внуки.

Сивкой дед называл жеребенка, который без конца резвился на огороде и вытаптывал картошку. Дед вообще не терпел при доме никакой живности — ни скота, ни птицы. Жеребенок был сущим проклятием. Мало ему картошки, так по утрам еще повадился кусать клямку двери, и дед в нижнем белье кидался посмотреть, кто возится у двери и никак не может войти. Однажды наведался батюшка, хотел попросить деда, чтобы тот ему провеял семенную пшеницу, старик был единственный решетник в селе — и замешкался, не сразу открыл дверь, так дед Тоадер в потемках огрел его кочергой: думал, опять Сивка.

За последние месяцы жеребенок подрос, на месте совсем не стоял. Как-то на рассвете даже укусил бабушку Домнику за лодыжку, и с тех пор старушка боялась одна выйти во двор, каждый раз кочергой подымала своего благоверного с теплой постели, чтобы он ее сторожил.

И сейчас весь свой гнев дед Тоадер обрушил на зятя, на Костаке. Это он, растяпа, каждый раз выпускает жеребенка из конюшни. А внуки, дьяволята, балуют его, учат проделкам, каких свет не видел…

— Коровья образина!.. Чертов Сивка!

Соседи привыкли слышать эти выкрики, с ними просыпались и с ними засыпали. Постарел дед Тоадер, но голос у него все такой же молодой. Гудит что церковная звонница на рассвете.

— Завтра, говоришь, собираешься нарезать сечки? — спросил Негарэ.

— Да-а, одним сеном не обойтись.

— А мне кажется, на пахоту хватит.

— Гляди, кум, не забудь…

— Приду, непременно приду.

— Чертов Сивка… — Дед Тоадер с колом наперевес бежал за жеребенком. Тот вихрем пролетал за домом и снова перекапывал весь огород. И снова старик вскидывал кол…

Угомонился, лишь когда жеребенок оказался в конюшне, возле кобылы. Чтобы утолить досаду, дед спустился в погреб и одним духом осушил кувшин вина. Пробормотал еще что-то себе под нос. Как бы старуха не услышала. Она не признавала дедушкиных нервов и глаз не спускала с погреба. Хотела, чтобы винца до лета хватило. Может, это и удалось бы ей, если бы дед Тоадер был не так раздражителен, и если бы не жеребенок, и если бы бабушка не следила в оба за стариком, лукавым, старым лисом, который больше всего любил делать ей назло. А он как ни в чем не бывало выходил из погреба, лихо покручивая ус и оглядываясь по сторонам.

Все в доме было вверх дном. Лавку, сундук с приданым тетушки Катинки, стулья и прочую дребедень Костаке вынес в сени, чтобы не попала известь во время побелки. Из-за этого кавардака все спали на печи. Мальчики в глубине, родители — с краю. В комнатах влажно пахло непросохшей известью.

— Не спится? — спросила мужа Катинка.

Костаке вернулся с пахоты такой усталый, что даже уснуть не мог. Допоздна они разговаривали о весеннем севе, прикидывали, распределяли делянки то под пшеницу, то под кукурузу.

— До чего же люди разные, — проговорил Костаке, — одни радуются скотине во дворе, радуются, когда приближаются праздники. А у нас… — Он глубоко, протяжно вздохнул, неподвижно глядя в потолок. — Ребятишки дьяволы… Жеребенок — чертов Сивка!.. Свинья — завалящая. Лошади клячи… Идут годы, а твои родители никак не могут меня простить. Да и тебя тоже. Хоть бы перед людьми…

— Посмотри, как мальчишки спят. Будто ягнята.

Бадя Костаке повернулся к сыновьям. На подушке лежали не головы, а ноги.

— Уморились. В лес ходили с дедом.

— Да, Катинка, и они измаялись.

— Целый день морочили голову, все какую-то сказку про змею, про драгоценный камень… Тебя ждали, что-то спросить хотели…

— Должно быть, старик им рассказывал. Ладно, давай спать. Дед хоть и крутого нрава, а сердце у него доброе… Разве я не знаю…

— Да…

— Никак не могу уснуть. Из-за твоей побелки. Пока просохнет, такой едкий запах, что в носу щиплет. Не то мышами пахнет, не то засухой. Нищетой… И до чего ни дотронешься — везде известь. И на ложках, и на мисках, даже на хлебе…

Костаке повернулся на левый бок, хрустнули суставы.

— Завтра кончу, — пообещала Катинка.

Муж не ответил. Уснул.

Катинка была младшей дочерью в семье. Не думали, не гадали старики, что она окажется ослушницей — выйдет замуж против воли родителей. Про Костаке Фрунзэ отец ей прямо сказал — не пара он, ни богу свечка, ни черту кочерга. Она убежала к Костаке. Несколько месяцев провела в слезах, пока смягчились родители. Приданое получила сполна, даже дом ей уступили. Старики построили себе мазанку во дворе, чтобы не жить с дочкой. Все из-за Костаке, ее мужа. Оторвался он от земли. Еще когда был мальчишкой, полюбился он местному попу. У паренька был сильный, чистый голос и отличный слух. Его отправили в Кишинев учиться на дьячка. И на третьем году ученья его бас уже мощно гудел на хорах Кишиневского собора. Но батюшкины сыновья, обучавшиеся в семинарии, смотрели на него свысока. Быть может, из зависти. Они ябедничали отцу, что Костаке заносится и не хочет с ними знаться. При встрече старались поддеть его, уязвить: мол, если бы не батюшка, быть ему пастухом! А батюшка, их отец, из лапотника и недотепы, видите ли, решил сделать человека…