Мария Красавицкая - Если ты назвался смелым

— Бракодела к работе не допускаю! — Петька вырвал у меня рукавицы.

Славка только зубы стиснул так, что желваки прошли по щекам. Отдал мне свои рукавицы, сам стал работать голыми руками.

— Товарищ мастер,— обратился Грачев к Лаймону,— официально, так сказать, заявляю: или бракодел в бригаде, или я.

— Бросьте, ребята!—Лаймон попытался кончить дело миром.— Вот не вовремя шум затеяли.

— Очень даже вовремя! — вскипятился Тадеуш.— Учили-учили, а при первой же ошибке: вон! Так кидаться людьми—многих скоро не досчитаемся. Пусть уходит к чертовой матери! Нет бригадира, и это не бригадир.

— Правильно! — загалдели ребята.

— Ах, так! —Петька повернулся на каблуках, пошел к лестнице.— Вы еще об этом пожалеете!

— Проваливай! — напутствовал его Тадеуш.— Посиди денек на совещании где-нибудь, авось, на досуге опомнишься!

— Неладно, ребята! — покачал головой Лаймон, когда Петька в развевающемся плаще промчался через двор и скрылся за воротами.

— Помалкивал бы ты! — резко сказал Славка, не глядя на Лаймона.— За брак, что бригадир, что мастер— оба в ответе. Неопытность твою ребята пощадили. Так что молчи уж, набирайся ума! — Он обернулся ко мне.— За дело. Рута!

От Славкиных слов Лаймон как-то скис и тотчас ушел.

Говорят: ломать не делать, сердце не болит. Ох, как болело у меня сердце за каждый сброшенный кирпич! Казалось, вот еще рядок, и хватит. Но Славка спускал отвес, неумолимо твердил:

— Еще!

К концу дня испорченную часть стенки разобрали. Подошел Лаймон, спросил у Славки:

— Может, отказаться от перекрытий? Чем на землю их сгружать, лучше послезавтра уложим.

— Мы с Рутой останемся,— ответил Славка,— и к утру все поправим.

— Может, лучше из ребят кого оставить?

— Мы с нею виноваты. Нам и исправлять.

— Ты-то при чем?

— При том. Должен был смотреть…

Лаймон потоптался, ушел вниз. Разговаривали они, не глядя друг на друга. И мне было неприятно, больно слышать все это и видеть.

И вот мы вдвоем со Славкой. Я расстилаю раствор, раскладываю кирпичи. Славка укладывает их на место, обрабатывает швы. Часа два работали молча. По временам Славка насвистывал. Потом снял рукавицы, сел на край ящика с раствором.

— Давай, Рута, перекурим. Садись! — Положил на край ящика свои рукавицы, показал мне на них.

Если я сяду, обязательно коснусь его плеча. Сажусь, стараясь не коснуться. И, конечно, касаюсь.

— Вот что, Рута,— начал Славка, и сердце у меня замерло.

А он долго молчал. Спросил неожиданно:

— Деньги у тебя есть? Здесь, с собой?

— Нету.

— На.— Вынул из кармана трешку.

— Зачем?—недоумеваю я.

— Сбегай в магазин. Купи чего-нибудь поесть. Сахару купи. Чай согреем.

Вот и все, что он мне сказал. Стоило волноваться!

Сходила в магазин. Снова работали, пока не стемнело. И странно — ничуть я не устала. Могла бы работать и работать. Но Славка сказал:

— Все. Пойдем чай греть.

Неловко, трудно было нам с ним наедине в конторке. Ужинали молча. Гудел в печурке огонь.

— Устала? — спросил Славка и посмотрел на меня теплым, добрым взглядом.

— Нет.

— Устала, чего там. Ложись спать, вот сюда, на лавку. Ближе к печке: теплее.

Ребята, которым приходится ездить на работу в трамвае, оставляют в конторке ватные куртки. Славка принес две куртки, свернул, положил мне вместо подушки.

— А тебе? — спросила я и, волнуясь, ждала ответа. Вдруг он скажет: «А я рядом». Но Славка сказал:

— Я по-солдатски. Ложись.— И вышел из конторки.

Легла. Прижалась к стенке. Половина лавки осталась пустая. Войдет, увидит, поймет. Лежала и вся дрожала, хотя в конторке было жарко.

Славка долго не шел, словно давал мне подумать. Но я ни о чем не думала. Я только ждала его.

Наконец вошел. Погасил свет. Осторожно сложил у печки дрова. Набил ими печку. Сел перед открытой дверцей. Закурил. Как он может спокойно курить? Нескончаемо тянулись минуты.

Славка бросил окурок в печку, закрыл ее. Стало совсем темно. По шороху догадалась — снимает куртку. Один за другим со стуком упали на пол сапоги.

И он ложится… на соседнюю лавку. Слушаю, как он дышит. И он тоже не спит — тогда дышал бы ровно, глубоко. А он затаился. Нет, не спит.

Гудит в печке пламя. Потрескивает что-то в жестяной трубе.

Лежу и беззвучно плачу, плачу в жесткую свою подушку. Плачу до изнеможения. Со Славкиной лавки не доносится ни звука, ни скрипа. Наверно, уснул. Незаметно засыпаю и я.

Просыпаюсь оттого, что в печке весело потрескивают дрова.