Бела Иллеш: Карпатская рапсодия

— Ничего сделать не могу, — сказал судья. — Если бы Фэчке получил компенсацию, русины — рабочие завода — тоже стали бы требовать компенсации за каждую руку или глаз. Я убежден, господин Балинт, вы тоже не хотите, чтобы венгерский завод платил компенсацию русинским рабочим.

Нет, этого отец не хотел. Таким образом, дядя Фэчке из мункачской больницы попал прямо в Цыганский Ряд, к тем, кто не платит налогов, потому что не любит работать.

Вместе с дядей Фэчке, вопреки строгому запрещению матери, я не раз проходил вдоль длинного и грязного Цыганского Ряда. По словам дяди Фэчке, на одной этой улице жило почти столько же людей, сколько во всем остальном Берегсасе.

Однажды я отважился даже зайти в самую квартиру Фэчке. Дом, в котором он жил, состоял из одной комнатки. В комнате было крошечное окно. На полу лежали два соломенных тюфяка, около окна стоял маленький столик с двумя стульями. На столе на газетной бумаге лежало полбуханки черного хлеба, две или три красные луковицы и стоял разбитый стакан, наполненный смесью соли и красного перца. В комнате был неприятный запах.

Другой жилец комнаты, хромой Кальман Асталош, был каким-то дальним родственником Фэчке. Этот Асталош был наборщиком, много лет проработавшим в Германии и Швейцарии, потом в Будапеште. Вернувшись в свой родной город Берегсас, Асталош долго не мог найти никакой работы, затем стал разносчиком газет, но, по словам Фэчке, зарабатывал так мало, что даже на голодную смерть не хватало.

— Зачем он приехал в Берегсас? Из-за тоски по родине? — спросил я дядю Фэчке.

Мне очень нравилось выражение «тоска по родине», хотя самое чувство было незнакомо, так как я никогда из своего родного города дальше Сойвы не отлучался. В Сойве я был, когда меня, четырехлетнего, мучил коклюш.

— Из-за тоски по родине? — удивился Фэчке. — Черта с два! Его привезли этапом. Этот мерзавец Банфи!..

— Какой Банфи? — спросил я испуганно. — Надеюсь, мерзавцем вы называете не мужа нашей Вильмы?

Вместо ответа Фэчке плюнул.

Чтобы перевести разговор на другую тему, он стал показывать мне стоявшие на подоконнике книги Асталоша. Берегсасский разносчик газет, оказывается, читал не только по-венгерски, но и по-немецки и по-французски.

Фэчке тоже умел читать по-венгерски и по-еврейски. Может быть, кое-кому покажется удивительным, что этот истый венгр, да еще лютеранин, выучился еврейскому языку. Признаюсь, я и сам вначале находил это странным, но только до тех пор, пока не ознакомился с условиями жизни в Сойве. Дело в том, что в Сойве на лесопилке и на постройке железнодорожной линии Сойва — Полена работали венгерские, русинские и еврейские рабочие; из них только евреи имели что-то вроде клуба для самообразования. Его посещали также венгерские и русинские рабочие, и хотя, быть может, особых знаний они там не приобретали, но еврейскому языку выучились.

Я очень удивился, когда узнал, что Фэчке говорит и читает по-еврейски, но еще больше изумился он, когда я ему сказал, что ни единого слова по-еврейски не понимаю.

— Какой же ты после этого еврей? — спросил он сердито.

— Я венгр! — ответил я ему с достоинством.

Фэчке пожалел, что он не сможет говорить со мной по-еврейски, но понял, что тут ничего не поделаешь. Ведь из всех законов Моисея и всей еврейской культуры в нашем доме свято хранились лишь две традиции: отец строго соблюдал субботу как нерабочий день, а мать умела великолепно готовить фаршированную рыбу. Из числа друзей отца любителями фаршированной рыбы были Балог и Фэчке. Маркович ограничивался соблюдением субботнего отдыха. Когда он решался попробовать фаршированную рыбу, его тотчас же рвало, потому что у него был больной желудок. Если уничтожение роскошного произведения матери происходило в его присутствии, Маркович всегда злился. Однажды, как раз в такой момент, появился у нас сожитель Фэчке, Кальман Асталош. Отцу он принес оппозиционную, а Марковичу правительственную будапештскую газету.

Асталош был невысокого роста, с коротко постриженными светло-каштановыми волосами, широкоплечий. Ни бороды, ни усов он не носил. Одежду и ботинки, мне кажется, он получил от Фэчке.

— Только этого мерзавца-социалиста не хватало еще в Берегсасе! — сердито пробормотал Маркович, когда Асталош уже повернулся, чтобы уйти.

Асталош услышал слова Марковича и обернулся. Не сказав ни слова, он долго смотрел на него в упор. У него были большие карие глаза.

— Паршивый социалист! — вырвалось опять у Марковича, как только Асталош вышел из комнаты.