Александр Грачев: Первая просека

В эти дни Любаша все глаза проглядела: ей казалось, что Амур еще никогда не очищался так медленно ото льда, как нынешней весной.

Первыми, кто известил деревню о появлении пароходов, были ребятишки. В десятом часу утра с колокольни невысокой, рубленной из бревен церквушки, где прятался невесть как забравшийся туда «наблюдатель», раздалось: «Идут!» И по всему селу, вытянувшемуся цепочкой изб, понеслась звонкоголосая ватага с ликующими воплями:

— Пароходы, пароходы!

— Строители едут!

— Пароходы идут!

Поднятые переполохом, залаяли собаки, закудахтали напуганные куры. Сначала молодежь, а потом и пожилые высыпали на улицу. Все смотрели на юг, где широкая пойма Амура, огражденная лишь с востока высокой грядой прибрежных сопок, уходила к самому горизонту и в голубоватой полумгле сливалась с лучезарно-золотистым безоблачным небом. Там проглядывались два клубка сизого дыма, похожих на деревья с широченными кронами.

Первые пароходы всегда были событием в жизни Пермского — шесть месяцев их не видели здесь. Но никогда они не были таким событием, как в эту весну. Лучшие наряды надели девушки и молодайки; даже древний дед Родион натянул на свои сухие длинные ноги расшитые узорами торбаса, подаренные ему лет десять назад другом-нанайцем из стойбища Бельго.

Пароходы были еще на излучине Амура, где-то против озера Мылка, когда их уже точно опознали: впереди шел «Колумб» с огромным, как у водяной мельницы, колесом в корме, за ним двигался «Профинтерн» с дебаркадером на буксире.

Вскоре над ясной, сверкающей под солнцем ширью Амура взвились и раскатились во весь простор басы гудков — один, затем другой. Любаша кинулась в избу, чтобы посмотреться в зеркало, перед тем как идти к Кланьке Кузнецовой и с нею на берег, как они условились. В дверях сеней столкнулась со Ставорским. Выбритый до синевы, надушенный, весь лоснящийся, с начищенным до блеска орденом, он сыто улыбнулся, загородил дорогу.

Любаша смущенно опустила глаза.

— Ну, уйдите!

— Пойдем вместе на берег, жениха хорошего подберу тебе. — Ставорский сузил миндалевидные глаза.

Все эти полтора месяца, что прожил он у Рудневых, Ставорский постоянно приставал к Любаше. Как-то, оставшись с ней наедине в избе, он попытался поцеловать девушку. Но Любаша, рослая, крепко сбитая, с сильными руками, с такой энергией оттолкнула его, что Ставорский, сбив стул, едва не упал через него.

— Ну, уйдите, — уныло просила девушка, — а то папаша выйдет, ругаться будет…

Но Ставорский уже обхватил ее полные покатые плечи, обдал запахом водочного перегара.

Любаша скользнула вниз, отпрянула назад.

— И как вам не стыдно, — раскрасневшись, поправляя платье, говорила она с обидой. — Вот сейчас крикну отцу, честное слово, крикну!

— Ну ладно, ладно тебе, дикая кошка, — хмуро проворчал Ставорский, одергивая гимнастерку. — Придет время — сама явишься…

С этими словами он с презрительным равнодушием прошел мимо нее, пружиня свой литой мускулистый корпус с затянутой широким ремнем талией.

Пароходы приставали против церквушки. Повсюду на берегу дыбились толстые льдины; на них теперь взобрались не только ребятишки, но и парни и девушки. В толпе пожилых гудел говорок:

— Строители-то, оказывается, сопливые. Должно, все городские.

— Комсомолия…

— Быстро, поди, отворотят нос от наших-то местов, — хихикал белобрысый сухонький мужичок. — Это им не по прутувару разгуливать под крендель с барышнями.

— Ты не гляди, Савка. Они, эти-то городские, злые на работу.

А с пароходов уже выбросили на берег причальные концы, там тарахтели лебедки — пароходы подтягивались к берегу. На верхних палубах густо толпились молодые люди в кепках, картузах, в армейских фуражках, некоторые в шляпах. И каких лиц только не было там: веселые, задумчивые, грубые, хмурые, смуглые, белобрысые, рыжие, бледные, красные!

— Ну и сброд, видать, приехал, — слышался голосок Савки. — Со всего миру, поди, их насвистели.

— Да, видать, порядочная шантрапа, — послышался глухой и мрачный голос Никандра. — Уходить надо из деревни: обчистят догола…

Любаша прислушивалась к разговорам, вглядывалась в толпу парней, запрудивших палубу «Колумба», и блеск ее больших серых глаз постепенно угасал. И окончательно он погас, а лицо стало скучным, когда с парохода уже выбросили сходни и строители повалили на берег: какой-то дюжий суетливый парень с большим длинноносым лицом безобразно выругался, когда кто-то из задних толкнул его в плечо чемоданом, хотя тотчас же с верхней палубы послышалось строгое: