Александр Грачев: Первая просека

БАЙКАЛО-АМУРСКАЯ БИБЛИОТЕКА «МУЖЕСТВО»,

ВЫПУСКАЕМАЯ ХАБАРОВСКИМ КНИЖНЫМ ИЗДАТЕЛЬСТВОМ ПО РЕШЕНИЮ КОЛЛЕГИИ ГОСКОМИЗДАТА РСФСР,

ПОСВЯЩАЕТСЯ

СТРОИТЕЛЯМ БАЙКАЛО-АМУРСКОЙ МАГИСТРАЛИ

Еще повсюду — на крышах домов, в тени заборов, по краям тротуаров — лежали потемневшие пласты напоенного талой водой снега, еще по-зимнему голыми качались ветки акаций и лип, но уже ласково синел полный теплого света воздух, вереницы лебедей-облаков как-то особенно спокойно и торжественно проплывали над городом в чистейшей голубизне неба. Шло великое обновление природы, и мир вдруг сделался безмерно просторным, манящим своими солнечными далями.

Вышел Захар из подъезда госпиталя — и захлебнулся терпким, пьянящим воздухом, морем света, звоном вешних потоков, оглушительным чириканьем ошалевших воробьев.

И может быть, оттого особенно тоскливо было на душе Захара. Случилось непоправимое. В кармане шинели лежало заключение врачебной комиссии: «Не годен к строевой службе». Рухнула мечта донского казака стать красным кавалерийским командиром, мечта страстная, лелеемая с самого детства.

Опираясь на костыль с резиновым наконечником, придерживая левой рукой полы длинной шинели, бледнолицый, с виду почти совсем юнец, с тонкой, затянутой кавалерийскими ремнями талией, медленно шагал он по тротуару, вяло позванивая шпорами, осторожно, с оглядкой переступая быстрые ручьи с белым скользким ледяным дном. В скверике против театра свернул в сторону, выбрал скамейку посуше, присел, положил рядом костыль. От мокрых деревьев и чернозема, чуть присыпанного прелой прошлогодней листвой, тянуло знакомыми с детства волнующими запахами.

Закрыв глаза и откинувшись на спинку скамейки, Захар думал о себе. Месяц назад он гарцевал на своем Егере — высоком четырехлетке собственной, Захаровой, выучки, отлично ходил на препятствия, чисто, словно бритвой, снимал лозу: срубленный конец не падал набок, а, стоя вертикально, соскальзывал на землю. Все предсказывали ему, курсанту Захару Жернакову, первое или по меньшей мере второе место на конноспортивных соревнованиях… И вот он уже не кавалерист, не курсант — никто…

«Должно быть, сейчас, — думает Захар, — второй эскадрон на езде в зимнем манеже». Захару слышится протяжная команда: «Учебной р-рысью-у ма-аррш!» Он видит своего дружка, ловкого Васю Королькова, будто влитого в седло, слышит характерный звон клинка, выхваченного из ножен, бешеный глухой топот конских копыт в перебор и тонкое, стальное: «дзинь, дзинь!»; видит белую молнию шашки над головой Королькова и сникшие позади лозы. Да, там цель, там все родное, там своя семья — хорошая, дружная. А он, Захар, как лебедь-подранок, отставший от стаи, с тоской провожает ее тревожным взглядом, зная, что уж никогда не догонит ее.

Настя-Настенька, не знаешь ты, какое горе у Захара! Что ты скажешь, когда увидишь его не кавалеристом, а калекой? Ведь ты с таким восхищением, затаив дыхание смотрела, бывало, как лихо джигитует Захар.

Отджигитовался!

В груди Захара собирается комок; он давит, подступает к горлу; становится трудно дышать… К черту! Не ты ли, Захар, секретарь станичной ячейки, ходил с комсомольцами в придонские займища на облаву, когда там скрывалась кулацкая банда? Не тебе ли бандиты грозили виселицей в своих листовках? Не ты ли самозабвенно пел с товарищами:

«Борьба… А с чем и с кем теперь борьба? С собственным малодушием?.. А дальше? И вообще, что такое борьба? Борьба революционная, борьба классовая, борьба с природой, борьба спортивная, борьба, борьба…»