Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

— Очень тяжело, Алексей, очень — потерять такого преданного друга, — сказал он.

— Больно, что напрасно гибнут такие люди; я вот, ты — мы ведь воюем, а их, слабых таких... больно думать, — сказал Звонков.

— Тут ничего не сделаешь, — проговорил Бахмутский. — Какой справедливости ждать от жизни, когда жизнь есть вихрь, как Герцен в «Былом и думах» сказал.

— Это верно, товарищ Абрам.

В дверь постучала Марья Дмитриевна:

— Абрам, к вам.

Это был Касьян.

— Как стекла, хороши? — спросил он, смеясь, крепко тряся руку Бахмутского, и, повернувшись к Звонкову, спросил: — Ты давно уже? Рассказывал о нашем житье-бытье?

— Да, сознаться, пришел порядочно, но ни о чем не говорили. Верно, извини, товарищ Абрам, я тебя не вводил в дело. Твой вопрос меня взбудоражил.

— Ну что ж, — сказал Касьян, — что вы нам расскажете? Мы здесь, верно, в ересь впали, сами того не зная, связи наши с центром скрипят, а с Екатеринославским губернским комитетом мы дел предпочитаем не вести — ликвидаторы чистой воды.

Бахмутский сказал:

— Давайте вот какой порядок: вы сперва расскажите о работе, видно будет, что и как; а то стану вас убеждать, в чем вы сами уверены.

— А может быть...

— Нет, давайте уж так. — И негромкий голос Бахмутского прозвучал сухо и сильно, глаза сердито блеснули.

Касьян рассказывал, и Бахмутский время от времени задавал неожиданные вопросы, которые сердили Касьяна.

— У вас по этому поводу с Алексеем разногласий не было? — спросил он, когда Касьян заговорил о переговорах с меньшевистским комитетом, предлагавшим слить рабочие кружки и организовать единое рабочее просветительное общество.

— Нет, какие разногласия, — сказал Звонков, — кому охота самого себя в мешок засунуть.

— Странный вопрос, — сказал Касьян, — ведь мы большевики, а не ликвидаторы.

Со Звонковым Касьян работал легко и хорошо — у них не возникало трений. У Звонкова точно отсутствовало честолюбие, либо он сознательно приглушал его, — Касьян не думал об этом. Звонков уступал ему во всех случаях, где можно было поспорить: «А почему бы не мне?»

Бахмутский рассказал о прошедшей в декабре 1912 года конференции в Кракове, названной из конспиративных соображений февральской. Он рассказал об августовском блоке ликвидаторов, о том, как расценивает Ленин общее положение в стране, рассказал о растущей волне стачек, об английском рабочем движении, о стачке углекопов, о росте шовинистических настроений в России, о приходе к власти Пуанкаре, на память процитировал несколько резолюций февральской конференции.

— Так примерно я себе и представлял, — сказал Касьян.

— Вот отлично, — ответил Бахмутский.

Звонков рассказал о составе рабочего кружка.

— Есть замечательные люди, молодежь, умная, сильная молодежь, — говорил он и улыбался от удовольствия. — Тут один Степан у нас есть, он еще мальчишкой десятилетним в горловском восстании был ранен, и сейчас его вовлекли; очень зрелого, сильного духа парень. Он помощник горнового на домне, пользуется уважением среди рабочих. Вот о нем можно и Касьяна спросить.

— Да, да, — подтвердил Касьян, — интеллектуально развитый и настоящей пролетарской закалки.

— Как же, — перебил Звонков, — он с химиком заводским чуть ли не за всю гимназию курс прошел — и математику и что хотите. Это — подумать надо! — в таких условиях: при десятичасовом рабочем дне.

Бахмутский и Касьян невольно поглядели на Звонкова.-

— Он сын, что ли, тебе? — спросил, улыбаясь, Бахмутский.

— Не сын, а вот... — И Звонков улыбнулся так широко, что Касьян забыл о раздражении против Бахмутского и проговорил:

— Да, товарищ, хочется очень, чтобы вы выступили перед рабочими.

— Обязательно, без этого не уеду, — сказал Бахмутский.

Собрание состоялось вечером в мастерской у Марфы.

Звонков долго колебался, где устраивать собрание, и наконец решил, что удобнее всего — у Романенковых: дом стоял одиноко, недалеко от проезжей дороги. Придут с разных сторон — из города, из Ларинского поселка, с Донской стороны шахтеры. Посторонних глаз нету, нет ненужных соседей.

Кольчугин взялся подготовить к собранию заброшенную мастерскую Марфы.

Придя с работы, Степан снял замок с двери мастерской. Холодом пахнуло от сырых стен, от потухшего горна, потерявшего запах дыма и угля, пахнущего сырой глиной.

Степан очистил пол от мусора и обрезков жести. Из старых досок, положенных на кирпичи (когда-то Марфа собиралась сложить новый горн и купила воз кирпича), он смастерил подобие скамеек. Оглядывая свою работу, подумал: «Человек тридцать сядут; низковато, да ничего, падать будет удобно, ушибутся не шибко». Подул — изо рта пошел пар. Он принес из комнаты на куске жести несколько горячих углей и положил их на холодную золу уже несколько лет назад потухшего горна. Угли, коснувшись сырого пепла, зашипели и стали меркнуть, покрылись молочной мерцающей плесенью, точно паук оплел их голубоватой паутиной. Степан, нарочно не торопясь, привалил черного угля из ведерка, сунул в угли несколько щепок. Казалось, угли потухли. Он дернул за веревку, мехи пискнули. Он дернул второй раз, третий. Из-под черных углей повалил дым, щепки внезапно вспыхнули, пламя смешалось с жирным желтоватым дымом.