Йонас Авижюс - Потерянный кров

Адомас растерян и озабочен. Ага! Вот какие дела, лапочка… Он так и думал, что между ней и Красным Марюсом было нечто большее, чем невинные поцелуи. Успокойся, сестричка, не стоит из этого делать трагедии. Доктор Гинкус охотно поможет, мышь не пикнет, все шито-крыто. Робертас умеет молчать, к этому его обязывает профессия.

Аквиле качает головой. Нет, нет! Марюс здесь ни при чем.

Адомас не слушает. Сел, хрустит пальцами. Покраснел не от водочки — от ярости. Сестру опозорил! Изменник, продажная шкура!.. Ее смешал с грязью, но не меньше позора и на нем, родном брате!

— Прихлопнули, как собаку. И ладно! Таким место только в могиле.

Но Аквиле не понимает, о чем он. Все ее мысли там, с несчастным одиноким человеком. Здесь, под этой плодоносящей яблонькой, решается вопрос его жизни.

— Ты не понял меня Адомас. — Аквиле стоит перед ним на коленях. Прижала кулаки к груди, щеки посерели, побелевшие губы шепчут, словно ксендзу в окошко исповедальни. Исповедь. Слова трепещут, как связанные птицы. Что будет, если не отпустит грехов?

Глаза Адомаса расширяются, лицо то краснеет, то бледнеет. Он не верит своим ушам. Сон, обман! Опирается руками в землю — душистая, живая трава. Встает, оглядывается: вокруг родной сад, над головой высокое летнее небо. Ужасная действительность!

— Он бы поправился, но что-то случилось… Бред… в слюне кровь… Помоги, Адомас, ты можешь помочь… — струится молитва.

Адомас стоит, согнувшись в дугу. Одной рукой уцепился за сук яблони, чтоб не упасть.

— Почему молчишь? Ты должен понять, я не могла оставить человека умирать в лесу!

— Мертвые не умирают. — Он это сказал или ей послышалось? Нет, это его голос. Холодный, бесчувственный, как рука мертвеца.

— Ты сердишься на меня, брат?

— Нет, радуюсь. — Его голос снова ожил, вернулись прежние краски, темные полутона гнева сменяет насмешка. — Ты могла бы и похлеще придумать: прибить над сеновалом вывеску, что здесь лечат большевистских солдат.

— Лежачий не враг. Ты сам когда-то это говорил.

— Сейчас он страшнее стоячего. Знаешь, что будет, если немцы дознаются? Всех повесят, не поможет даже моя форма.

— Доктор Робертас…

— Замолчи! Я с ним не знаком!

Аквиле молчит. В душу липкой жабой заползает страх. Неужели все? До этой минуты они были братом и сестрой, а теперь…

— Раз так, Адомас, то иди на сеновал и добей.

Аквиле с ужасом видит, что широченные плечи задергались: он смеется. Она уже слышала этот смех. Не такой, правда, истеричный, раскатистый, но в нем та же скрипучая материнская нотка.

— Такое легкомыслие поискать надо. «Не могла оставить в лесу человека…» Благородно, очень благородно, ничего не скажешь. Одного спасать, а семерых совать в петлю. Своих родителей, братьев, сестру променять на какого-то полудикого русского. Я не понимаю такой математики. И никто не поймет. Может, только твой Марюс, он-то все считал по-еврейски — с другого конца.

Аквиле молчит. Немигающие глаза уткнулись в его затылок. Неужели было время, когда до полного счастья ей не хватало этих светлых шелковистых кудрей?

— Он и тебя обучил своей арифметике, — глухо гудит спина, помеченная коричневым крестом помочей. — Думаешь, вернется — и будете считать дальше. Нет, этому не бывать — Марюса Нямуниса больше нет. Их всех уложили в лесу Венте. В клочья разнесли, некоторых только по одежде и узнали. Немцы велели свалить в известковые ямы, как дерьмо. Вот что осталось от твоего Марюса! — Через плечо серебряной рыбкой летит холодный, блестящий предмет и падает в траву, под ноги Аквиле.

Портсигар! Шахматная доска с изображением миниатюрных фигурок. Начатая партия; еще не ясно, кто одержит верх. Ее подарок Марюсу ко дню рождения.

— У Жакайтиса, этого милицейского щенка, нашли. Он-то хитрей других, пересидел в кустах и пришел в полицию сдаваться.

Жакайтис?.. Ах, это тот: «Очухайся, председатель, хватит! Может, эту кулачку контры нарочно подослали…»

— Хвастался, что сам кокнул Нямуниса, — безжалостно гремит спина. — У нас нет оснований не верить, от таких скотов всего можно ждать.

Аквиле кладет ладонь на портсигар. Холод пронизывает до костей. Остывшее тело, остановившееся сердце.

Человек лежал на руках Адомаса — беспомощный как младенец, и тяжелый, как смертный грех, который сейчас свершится. В потухших глазах не было ни страха, ни укора, только примирение с неизбежным и жалость, смешанная с презрением.