Илья Лавров: Девочка и рябина

Последние три года Неженцев работал в Сызрани. Публика любила его. Но вот приехал новый режиссер, потащил из других театров дружков. Им отдавал лучшие роли. Сенечка выступил на собрании.

— После этого меня почти в статиста превратили. Но ничего, я всегда говорил дураку, что он дурак, а подлецу, что он подлец! И впредь буду говорить!

На «бирже» Неженцеву не везло. Знакомых не было, а без рекомендации устроиться не легко. Вел переговоры, и душу наполняли то надежда, то отчаяние. Кончились деньги. Если не устроится — куда деваться? А он приехал со старухой матерью.

— Голова трещит, — Сенечка потер виски, — тошнит от этой «биржи»!

— Дитя мое, не повергайтесь в пучину озлобления! — засмеялся Караванов, с интересом разглядывая Сенечку. — Дня через три прибудет в столицу с дружеским визитом режиссер Воевода. Я начну с ним переговоры о вас. Думаю, что они пройдут в духе дружбы и взаимопонимания. Ждите совместного коммюнике о встрече двух министров.

Караванов весь был наполнен добродушной иронией. Северову это понравилось.

Лицо Сенечки разрумянилось, глаза из серых стали голубыми, повеселели. Он скрылся в толпе.

— Актеры — большие дети. Их легко увлечь, — улыбнулся Караванов.

Северов посмотрел на него ласково.

— Он способный актер и прекрасный помреж. Устройте его, — и сжал Караванову локоть.

Подошел Дальский.

— Здорово, друг, здорово. Домой вместе едем?

Караванов представил его:

— Наш трагик. Выйдет на сцену — для зрителей трагедия.

Алеша засмеялся, пожимая Дальскому большую, мясистую руку. Потом отыскал Неженцева, отвел в угол, смущаясь, предложил:

— Сенечка, у меня есть лишние деньги. Хочешь, одолжу?

— Что за вопрос?! — обрадовался тот. — С первой же зарплаты вышлю!

…Смеркалось. Мокрый асфальт, как вода, приобрел глубину — горящие лампочки отражались в нем огненными столбами. Девушки с зонтиками проносили букеты багряных кленовых веточек.

Северов удивлялся: три дня назад бродил с Юлинькой чуть не у подножия Эльбруса, а сейчас один шея по шумным улицам Москвы.

И вот они — намокшие Кремль, храм, Мавзолей… С чугунных бород Минина и Пожарского капало. Как будто воины только что вышли из боя и еще не стерли пот.

Текло по стволам голубых елей у Кремлевской стены.

Северов шел, сняв кепку, смотрел на Спасскую башню, и ему представлялись канувшие в прошлое седые века. Вытащил папиросу, но тут же спрятал, сердито посмотрел на бумажку, прилипшую к торцам.

Опять вспомнил о «бирже». Прыгал, порхал Кадя с подбритыми бровями. Как они, эти Кади, играют рабочих, колхозников? Они же, кроме актерской братии, никого и ничего не знают!

Алеша вспомнил: это же самое говорил и Голобоков…

На второй день режиссеры заметили Северова. Ему предложили ехать в Курган, в Курск, в Тюмень. И он уже решился выбрать Курск, но неожиданно появившийся Никита Касаткин перепутал все планы.

Касаткин распахнул дверь, остановился на пороге и звонко произнес:

— От матушки Волги артистам привет! — присел на левую ногу, склонился, как придворный короля Людовика, поболтал рукой над полом.

Многие обернулись и, увидев щекастого толстяка в клетчатом костюме, рассмеялись.

Касаткина уже окликали знакомые. А он, увидев Алешу, двинулся к нему, чиркнул спичку о лоснящуюся подошву, поднес актеру с незажженной папиросой. Врезался в толпу. Какая-то актриса чихнула. Касаткин выдернул платочек, торчавший у нее из кармана, подал: «Будьте здоровы!» Он пробирался, пожимая десятки рук, рассыпая шутки, хохоча, хлопая по плечам. С ходу облапил Северова:

— Чертушко! И письма не мог написать?!

…С детства Касаткин мечтал быть фокусником или актером. Но когда почти все молодые, здоровые мужчины из колхоза ушли на фронт, пятнадцатилетний Никита сел на трактор. Если, бывало, трактор останавливался, у Касаткина не хватало сил завести. Он дергал ручку и плакал.

И только уже после войны он появился на пороге казанского театра и заявил, что хочет учиться в студии.

— А что вы можете? — спросил режиссер, седой и величественный, как могут быть величественными только режиссеры.

Касаткин внезапно подпрыгнул и два раза перевернулся в воздухе.

Режиссер от неожиданности откинулся в кресле, впился глазами в паренька.

— Могу еще иголкой проткнуть щеку, — таинственно прошептал Касаткин.

В нем было столько простодушия, искренности и врожденного юмора, что режиссер смотрел на мальчишку и, потеряв свое величие, трясся от смеха.