Илья Лавров - Девочка и рябина

— Об этом я готов говорить где угодно. Выходите, — неуклюже и счастливо твердил Караванов. — Ради вас я готов… Вы оживили меня! Вы напомнили мне, как прекрасна жизнь!

Он протянул большие руки и, еще не зная ответа Юлиньки, но почему-то и не беспокоясь о нем, шагнул к ней.

Дверь распахнулась, ввалился Касаткин и, зажимая ладонью рот, фыркая, грудью лег на стол.

— Что такое? — спросила Юлинька.

— Белокофтин… ох! Белокофтин вылез на сцену в валенках. Ох! — слезы текли по гриму. — Граф! В бархатном итальянском костюме, в кружевах, и вдруг… подшитые, огромные валенки! А по ним шпага стукает! — Касаткин опять повалился на стол.

— Да что он, с ума сошел? — закатывалась и Юлинька; глаза ее сверкали ярче обычного. — Забыл, что ли, снять?!

Караванов не рассердился, что его прервали. Сегодня он был великодушен и мог со всеми поделиться счастьем.

Погас свет. Актеры на сцене замолкли. Затрещал, заскрипел занавес, точно по кочкам проехала несмазанная телега. Плитка медленно остывала, темнела раскаленная спираль.

— Люблю театр за то, что в нем каждый день что-нибудь да случается! — воскликнул Касаткин.

— Поэма, а не спектакль! — входя, продекламировала Полыхалова. — Совсем, как во МХАТе!

Долго сидели в темноте. Наконец сердитый, сонный заведующий клубом принес керосиновые лампы. Закончили спектакль при них.

И снова все повторилось. Мерцание снежной дали, черные ели на лунном снегу, грохочущий автобус, проклятья Полыхаловой, охи замерзающих, Юлинькины ноги на коленях, и бесконечное, все нарастающее счастье в душе.

И Юлинька слышала его счастье и сама была переполнена чем-то весенним, от чего щемило сердце. Она ясно видела, что кончается ее старая жизнь и вот-вот начнется новая. И уже не избежать ее потому, что если не будет этого голоса, этого каравановского лица, этих рук, от которых чувствуешь себя спокойно и уверенно, мир опустеет.

«Что так влечет к тебе, друг мой? Ах, какой глупый вопрос! Кто скажет: когда и отчего рождается любовь? Почему теперь так далек для меня ты, Алеша? Ах, какой глупый вопрос! Кто скажет: когда и почему умирает любовь?»

А снежная, лунная даль радостно мерцала, подмигивала вспышками, звала…

Караванову теперь казалось преступлением молчать с том, как репетирует Чайка. Он дружил с Воеводой и все же, как-то встретив его в коридоре, откровенно высказал ему свое мнение.

— Пойми, это не искусство! — доказывал Караванов. — Ты же не маленький, сам видишь!

— Ну, знаешь ли, на всякое чиханье не наздравствуешься! — вспыхнул Воевода. — Тебе не нравится, а мне нравится. Услышим мнение публики! Может быть, мы с Чайкой вообще не ко двору? Пожалуйста, хоть завтра помашем из вагона платочком!

— Не обижайся! Но вы с женой любите не искусство, а себя в искусстве! — резко бросил Караванов.

С тех пор Воевода перестал с ним здороваться.

Караванов, репетируя, видел, что спектакль получается интересный, но Чайка непоправимо портила его. Он не стерпел, пошел к Скавронскому.

— Нельзя же допускать явный брак! Собирайте срочно художественный совет! — сердито настаивал он.

Скавронский пошел на репетицию, сел в уголке темного зала.

На другой день назначили показ художественному совету.

Воевода непривычно сутулился, шаркая по полу бурками с кожаными носками.

Алеше стало жалко его, и он упрекнул Караванова:

— Зачем вы подняли всю эту бучу?

— Дорогой мой, если проходить мимо всех безобразий, то от театра рожки да ножки останутся. Живо поставят его на службу не людям, а себе!

Когда в зал вошли Скавронский и пять человек из художественного совета и закрыли все двери, гнетущее состояние овладело актерами.

— Ничего, ничего, пусть товарищи посмотрят, увидят ошибки, помогут! — бодрил всех Караванов.

Из-за того, что волновались, репетиция удалась.

Северов чувствовал себя уверенным, сосредоточенным. Он сам пережил много похожего на то, что случилось с героем. Роли было из чего вырасти.

Когда Алеша вел сцены с Чайкой, он видел тоскливо-растерянные глаза, чувствовал, как напряжены ее губы, худые пальцы. Чайка старалась изо всех сил, но выходило еще хуже. Не было легкости, простоты, естественности. Она не говорила, а кричала, лезла из кожи, трудилась.

«Зачем ей эта роль? — думал Северов. — Из-за тщеславия сама себя поставила в такое ужасное положение!»

Лежачих не бьют, и ему от души хотелось помочь ей. Да и она сама, должно быть, все поняла и уже жалела, что сунула голову в эту петлю.