Анатолий Дементьев - Прииск в тайге

С годами Феня из угловатого подростка превратилась в красивую девушку. Вместе с другими поселковыми ребятами ссыльный Дунаев научил ее читать, писать и считать, а потом стал давать кое-какие из своих книг. Тихая, задумчивая, не по летам серьезная, Феня не ходила на вечеринки, забыла дорогу в церковь, чем особенно был недоволен Степан Дорофеевич. Потихоньку он ругал «политического» за то, что тог сбил с пути его дочь. Не раз старики Вагановы заговаривали о том, что пора бы Фене и свою жизнь устраивать, но девушка отвечала отказом. Повздыхают Степан с Глашей, обидно им, что дочь упрямится, но мирились, думали: не пробил еще ее час.

За последние годы Глаша сильно состарилась, располнела, ходила тяжело — отекали ноги. В иной день не могла подняться с постели, но за хозяйством по-прежнему следила, и везде у нее был образцовый порядок. Поддался годам и Степан Дорофеевич. Без батожка не выходил из дому. Любил Ваганов попариться в бане, а потом сесть за стол с кипящим самоваром и без конца пить чай, утирая красное вспотевшее лицо полотенцем. Зимой старик забирался на жарко вытопленную русскую печь, туда же залезали и соседские ребятишки, любившие бывать у Вагановых. Поглаживая вихрастые головенки, Степан Дорофеевич начинал сказку:

— А было это, сударики вы мои, за морями, за горами, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве.

И «сударики», шмыгая носами, слушали страшную, но интересную сказку. В другое время старик просил Феню почитать библию. Девушка неохотно выполняла просьбу, но обижать отца не хотела, читала до тех пор, пока Ваганов не говорил:

— Довольно, Фенюшка. Пойди отдохни, меня что-то на сон повело. Да посмотри-ка, что с матерью деется. Ночью-то она шибко стонала.

Больше одного-двух дней Плетнев в Зареченске не оставался. Родственников навещал украдкой. Приходил ночью. Его появление всегда вызывало переполох в доме Вагановых. Окна тотчас плотно завешивались, ставни запирались на болты, а болты затыкались гвоздями. Дядя и тетка с каким-то жадным любопытством разглядывали своего Никитушку, слушали его рассказы о таежном житье, а потом выкладывали зареченские новости. Угощали племянника всем лучшим, что находилось в доме, помогали достать припасы и перед утром с оглядкой выпроваживали опасного гостя. Изредка Никита оставался ночевать. Тогда его прятали в дальней комнате, и хозяева вздрагивали от каждого стука калитки. Степан Дорофеевич советовал племяннику уехать куда-нибудь, готов был и денег дать, и бумаги нужные достать, но Плетнев не соглашался.

— Как знаешь, — качал головой старик. — Жалко мне тебя. Авось, на чужой стороне сызнова бы жить начал.

— Не могу, дядя, привык я к тайге и никуда не пойду.

— Д-да, — задумчиво тянул Степан Дорофеевич, — только один ты всегда, а страшно это, когда человек один.

— Спасибо на добром слове, — уклончиво отвечал племянник.

Совсем стемнело, когда Плетнев подошел к Зареченску. Кое-где в домах и лачугах замигали огоньки. Изредка хлопала калитка, брехала сонная собака или с тягучим скрипом тащилась повозка, и опять наступала тишина. Но вот с соседней улицы донесся нестройный говор подгулявших приисковых парней. В звуки гармошки влез дребезжащий тенорок:

На самой высокой ноте голос сорвался, гармонь взвизгнула. Но певец тут же откашлялся и бодро продолжал:

Голоса удалялись, будя тишину задремавших улиц, раздражая собак, лаявших из подворотен на пьяную компанию.

Никита спустился к реке, огородами вышел к лачуге, стоявшей на отшибе, не огороженной даже частоколом. В окнах виднелся желтоватый свет. Охотник постучал в крайнее окно, завешенное тряпкой. В сенях залаяла хрипло собака. Вьюга ощетинилась, готовая ответить товарке, но хозяин прицыкнул на нее. Никто не вышел на стук. Плетнев постучал снова. За занавеской метнулась тень: видимо, хозяин лачуги давно подсматривал в щелку за поздним гостем. В сенях скрипнула дверь, старческий голос шепелявя ругнул метавшегося со злобным лаем пса, и немного приоткрыл наружную дверь.

— Куда ходил?

— Закир Юсупович, я это, Гаврилов Иван.

Дверь приоткрылась еще, высунулась голова старика.

— А, Гаврилка! Мало-мало давай постой. Собака прятать будем. — Старик завозился в сенях, гремя цепью, сердито выговаривая что-то собаке. Наконец дверь распахнулась: — Айда изба.