Владимир Дудинцев - Белые одежды

— Двойка, — сказал Федор Иванович, поднимая на нее незрячий взгляд. Он уже и в ней почуял «поводок».

— Правильно… А я вам за ваш ответ — пять с плюсом. — Она усмехнулась, погибая. И замолчала. Они прошли несколько шагов. — Вы не верите мне… Так и должно быть… Я же вас тогда — Тут Федор Иванович заметил кое-что. Как-то так получилось само собой, что он оказался впереди Жени, а она шла за ним, отстав на длину лыж. В ее положении каждый шаг был словом. Она испытывала Федора Ивановича, как бы задавала немой вопрос, вверяя решение главного дела ему. Раз и навсегда. А он, идя впереди, был жесток, не замедлял шага, чтобы дать ей поровняться. И так они оба долго шли в полной неопределенности.

— Вы прошли свое крыльцо, — сказала она тихо, ставя без всякой надежды новую ловушку.

— Я не подумал об этом. Невелика беда, — ответил он.

— Ой… — вздохнула она сзади. — Ох, я столько наделала глупостей. Больших глупостей. Вы угадали, кто писал?

— Чего тут угадывать… Конечно, угадал.

— Что же вы молчите, Федор Иванович… — сказала она, все так же идя сзади. — Надо отвечать.

— Я женат, — сказал он. — У меня ребенок.

— Я понимаю… Я ждала этих слов, догадывалась… Хотя все говорят, что вы холостяк…

И они опять надолго замолчали. Потом сзади опять послышался ее убитый голос:

— Федор Иванович… я ведь не в жены… Я согласна на второстепенное… Только не поймите… Куда я без вас?

— Это невозможно.

— Это возможно! Это возможно! Это невозможно для тех… Кто идет по ровному тротуару. Там невозможно, там закон. А вы — по воздуху, вы летите… Вы же не существуете, как существуем мы все. Вы — не для себя… Вы — сон! И я буду для вас — короткий сон. Вы не почувствуете предательства…

— А вам нельзя вдвойне…

— Кому — мне? Меня нет… Проснусь — и все останется в прошлом.

Федор Иванович оглянулся. Она догнала его. Уже держала за руку. Он смотрел ей в накрашенное лицо. Да, она накрасилась! Были густо начернены брови, слишком жирно, неумело тронуты черной ваксой ресницы. Взглянул — и сразу в его отношении к Жене не стало ни свободы, ни правды. Вместо этого рос какой-то страх, как перед убийством. И начал развертываться, уже выбросил из себя свой дикий медовый запах чертополох, страшно живучий чертополох безответственной дозволенности. Его, изранившись и сорвав, прячут от всех. Здесь опускают глаза даже друг перед другом.

«Красота бесконечно разнообразна, — шептал ему новый голос, которого он никогда не слыхал. — Это главный багаж жизни. Перед тобой новый, неповторимый случай, он рядом. Потеряешь — уже не найдешь. Будет потерян кусок жизни. Ты можешь сегодня стать вдумчивым исследователем неповторимого. Ты — на границе захватывающего исследования…»

«Если бы это произошло… хотя тебе же ясно, что ничего не произойдет, — это был уже его собственный отдаленный голос. — Но если бы произошло, тебя ждал бы длинный путь. После Леночки Женя стала бы второй. Первой она бы не стала. А что такое вторая? Это та, которая стоит перед третьей. Женя, конечно, стала бы жертвой. Потому что это у нее любовь. Жизнь ее кончилась бы на этом. Как и жизнь той, самой первой. Пошла бы сплошная убыль. Все начало бы тупеть, бледнеть. А вдали, в конце, ждал бы вопрос: а существует ли вообще эта штука, это самое… даже неловко произнести… В общем, эта вещь, которая любит темноту, тайну и иносказание?»

— У нас с вами прямо как в аукционе, — Женя своей неопытной насмешкой попыталась столкнуть его с места. — Вы так долго думаете… Как будто считаете капитал. Я сейчас стукну молотком.

— Стучите, — сказал он. — Женя, решительно стучите, я не покупаю вашу жемчужину.

— Вы меня убиваете, Федор Иванович… Вы меня жестоко… даже на вас не похоже… Убиваете, убиваете!..

И чуть-чуть ускорила шаг. Еще ждала, что он… Но он не стал догонять. Она, медленно отдаляясь, шла впереди. Как бы озябнув, обеими руками словно бы застегивала на груди свое девичье школьное пальтишко.

А он, сам того не замечая, чуть замедлил шаг. Смотрел ей вслед, запоминая на всю жизнь ее оскорбленное движение.

Он долго не мог прийти в себя — все ему казалось, что он идет по снегу, глядя вслед удаляющейся куколке в школьном пальтишке. Надо было повесить мокрую лыжную одежду на батарею, он снял все и, застыв посреди комнаты, уронил весь ворох на пол и не заметил. Лег на койку и, плотно сдвинув брови, лежал так, водил пальцем по лбу.

Потом открыл глаза. Оказывается, пролетело три часа. Спал! Осталось всего полчаса! Брился под краном, не замечая холодной воды, умывался, приводил себя в порядок к встрече с датчанином. Ничего не обдумывал, у него не было такой привычки. Просто готовился. Приходил в новое настроение. Около пяти часов зазвонил телефон.