Ваграм Апресян: Время не ждёт

— Нигде.

— В отпуску ведь бывали?

— Не бывал.

Врач не понимал его. Он взглянул на документы, лежащие на столе и снова спросил:

— Вам пятьдесят шесть лет и вы ни разу не пользовались отпуском?

— Ни разу.

— Будем лечить. Сестра, отведите больного в третью палату.

К концу месяца больному стало хуже. Врач запретил принимать дальше серные и солнечные ванны. Игнатьев вернулся в Москву настолько ослабевшим, что едва мог ходить. Вопреки протестам друзей, он посещал лабораторию, пытался работать. Однажды в кабинете ему стало дурно. Когда он пришел в себя, Белоцерковец повел его к дому, но поднять друга на шестой этаж, где он жил, не смог. Лифт не работал. Анатолий Петрович взял машину и повез его к себе домой в район Покровских ворот...

Алексей Максимович совсем забеспокоился, часто справлялся о больном, прислал к нему своего врача.

С каждым днем Александру Михайловичу становилось хуже и хуже. Анатолий Петрович выделил ему одну из комнат. Кровать поставил в центре комнаты, чтобы можно было подойти к больному с любой стороны. «Сердечная недостаточность» прогрессировала. Он слабел, бледнел, лицо отекало. Мучительные головные боли унимались лишь не надолго. Тогда больной начинал говорить с другом, который редко отходил от его постели, расспрашивая о лаборатории, о предстоящей конференции по горному инструменту в Харькове, куда приглашали и Игнатьева; говорил об изобретениях и неизменно переходил к воспоминаниям о минувших годах. Эта жажда воспоминаний о юности вызывала у Анатолия Петровича предчувствие недоброго, страшного. В таких случаях он поддерживал беседу вяло, стараясь перевести разговор на другие темы, но временами незаметно увлекался и сам, невольно поддаваясь нахлынувшим на него незабываемым картинам безвозвратно ушедшей поре юности.

— А помнишь, Толя, как мы бунтовали в школе против Чевакинского?

— Это по поводу Стеньки? Помню, Шура, помню. — А как динамо испытывали, помнишь?

— Как же, как же, Шура, разве можно забыть момент, когда ты зажал в зубах концы проводов и ток ударил тебя. На твоем лице одновременно изобразились испуг и радость. Испуг и радость выразились одновременно в таком сложном сочетании, что дай художнику нарисовать это выражение — не сумеет передать во всей живости.

Игнатьев слабо улыбнулся, но тут же лицо его страдальчески исказилось от боли. Выражение улыбки и муки... Что-то похожее было на радость и испуг юного Шуры. Нет, это было не сходство, а лишь подобие сходства, слабейшее напоминание о жизни, о минувшей юности; это было зловещее напоминание о близком конце, . о конце земного поприща и с пользой поработавшего, незаурядного и разносторонне одаренного человека, недаром жившего на свете.

Анатолий Петрович хотел отвести глаза от взгляда больного, чтобы скрыть от него то, что он понял, но это невозможно было скрыть, и Белоцерковец продолжал смотреть в бледное, измученное лицо товарища, и Игнатьев все понял.

— Я бы хотел, Толя, чтобы после меня ты стал главой лаборатории и довел бы дело до конца, — сказал он еле слышным, леденящим сердце голосом.

«Понял», — подумал Анатолий Петрович и ответил:

— Ну, что ты, Шура, ты скоро выздоровеешь и будешь, как всегда, управлять всем.

Больной покачал головой, ответил тихо:

— Первый раз в жизни, Толя, ты говоришь мне не правду, но все умирающие прощают близким эту невольную ложь.

Из Ленинграда приехали Канина, братья Игнатьева Федор и Михаил и сын Миша. Мальчик часто приходил к больному отцу, но ему не давали долго задерживаться возле него, жалея обоих. Однажды Александр Михайлович не дал увести сына и, держа его за руку, начал слабым, прерывающимся голосом рассказывать о счастливом будущем, которое ожидает мальчика и его товарищей, его Родину. Затем, отпустив Мишу, больной попросил, чтобы записали то, что он собирается сказать. И он продиктовал два завещания — о будущих работах лаборатории и о передаче личного имущества и оставшихся средств сыну. С большим трудом больной вывел буквы своей фамилии под завещаниями. Потом Игнатьев совсем ослаб, потерял сознание. Его перевели в Кремлевскую больницу. Сознание не возвращалось. Родственников перестали впускать к нему. 27 марта 1936 года Игнатьев умер.

Под некрологом, напечатанном в «Правде», первыми стояли подписи Ворошилова и Горького. В некрологе коротко говорилось о жизни и деятельности покойного о том, как горячо поддерживал изобретателя в его начинаниях Серго Орджоникидзе. Некролог заканчивался словами: